Живи, ирбис!

Барс кидался на решетку, охватывая ее широко раскинутыми лапами и застывал на какую-то долю секунды, словно распятый на черных стальных прутьях. В этот миг Шакир и наносил свой разящий удар. Он далеко откидывал назад руку и хлестал камчою в полный мах — метко, жестоко, неотвратимо. Свинцовый шарик влипал то в грудь зверя, то в белесый живот, то рубил по широкой лапе. А барс все кидался навстречу ударам и в отчаянье грыз неподатливый металл. В конюшне, за стеной, испуганно всхрапывал Комуз и бил копытами в гулкие бревна.

Диля вскрикнула, с кошачьей цепкостью повисла на жесткой руке Шакира, но тотчас оказалась под клеткой, на пыльной земле, испещренной соломенной трухой и куриным пометом.

— Суется тут под руку! — прохрипел Шакир, поднимая ее. — Заступница нашлась. Сколько крови перепортил мне этот упрямый дьявол! Сдохнет ведь не сегодня — завтра, а все кидается. У, сатана непокорная!

Он снова замахнулся на барса, атакующего решетку, но не ударил, а лишь слегка подтолкнул Диляру в спину.

— Пошла домой, жалелыцица! Меня бы пожалела, а не этого разбойника. В этакий дождь за сотню верст в седле трястись… А целого барана не жаль тебе, что сгубили ради этой упрямой твари? Если б ка базаре столько мяса продать… Ну, иди иди! Не смотри волчонком.

Вскоре Комуз, явно недовольный, что его оседлали в такую непогодь, встряхивая головой и покусывая удила, вынес Шакира за ворота, и оба утонули в водянистой мгле.

Весь мир заткала унылая, тускло мерцающая сетка дождя. Временами мрак сгущался настолько, что пропадала из вида даже ель, маячившая у самой калитки. Это означало: через кордон проползает плотная туча.

Диля заперла ворота на засов и вернулась под навес, к барсу.

Обессиленный он лежал на полу клетки, откинув в сторону больную лапу. Вдоль решетки по соломенной подстилке вилась алая нить, унизанная звездочками разбившихся кровяных капель. Раны на теле барса заметно не было. Он только часто помаргивал вспухшим глазом и прижимал одно ухо: видимо, удар камчой пришелся и по голове.

— Больно тебе, ирбис? — спросила Диля, стараясь перехватить взгляд зверя, устремленный, как обычно, в мглистую даль. И сама ответила тихо, участливо: — Конечно, больно. Очень больно. Бедный ты мой…

Припомнился день, когда ей довелось увидеть этого барса впервые. Видеть свободным и здоровым.

Накануне она долго не могла уснуть. Мешали забыться звезды — большие, маняще-близкие.

— Чему тут удивляться? — отмахивался от ее расспросов Шакир. — Сколько дней кони несли нас в горы? С каждым днем все выше и выше. До звезд теперь, понятно, рукой подать.

Шутил, конечно. Но нигде еще не встречала Диля таких ярких и лучистых звезд, как там — на высотах Тянь-Шаня. Сомкнув веки, лежишь на теплой кошме, а к кончикам ресниц тянутся от звезд тончайшие золотые струны. При каждом трепетанье ресниц чуткие струны вздрагивают, рождая долго не смолкающий звон. Диля, конечно, знала: то не звездные струны поют в небесах, а снова одолевает ее горная болезнь, высотный недуг, «горняшка», как пренебрежительно называет ее дядя Шакир.

Началось это с Дилей уже давно, когда из жаркой долины они поднялись в край вечных снегов, и под копытом Комуза впервые раскололся хрустящий лед. Уже тогда сердце Дилино начало как бы распухать в груди, сделалось болезненным и грузным. А дышалось подчас так трудно, будто не конь несет тебя в седле, а сама с непомерной ношей карабкаешься по круче. И жаловаться нельзя. Сколько лет упрашивала Диля своего дядю, прославленного зверолова, взять ее на Тянь-Шань за снежным барсом. Вначале Шакир только посмеивался, потом сердито обрывал, едва Диля затевала о том разговор. Но однажды бросил всердцах:

— Было бы тебе хотя бы столько лет, сколько месяцев в году!

Двенадцать Диле исполнилось еще в феврале, и все-равно пришлось упрашивать Шакира со слезами… Если б знала она, если б могла предвидеть, чем завершится их изнурительный поход!

Они кочевали в горах выше лесов, омываемых облаками, на виду у снежных вершин, остро сверкающих под солнцем. По утрам синий пахучий дымок костра змеился под скалой, прилипая к остывшему за ночь камню. Диля бережливо подкармливала огонь смолистыми сучьями (за хворостом приходилось спускаться в леса) и поворачивала закопченный ружейный шомпол с наколотыми на него кусками баранины.

Ей нравилось вставать раньше солнца, ходить с котелком к ручью за ледниковой, прозрачной водой, готовить немудреный завтрак. Ничего на свете не было вкуснее той изжаренной на костре баранины с обжигающей, чуть сыроватой мякотью под хрустящей корочкой, наплывами янтарного жира и прикипевшими к мясу колечками лука.

После завтрака Шакир на своем игривом Уларе отправлялся искать следы барса, а Диля оставалась хозяйничать: сушила на солнце отсыревшую под росою кошму, оседлав покладистого Комуза, ездила в лес за хворостом, пекла лепешки на потрескивающих углях.

Она уже привыкла к мысли, что барса им не только изловить, но даже и увидеть не посчастливится. Шакир возвращался каждый вечер усталый, злой.