Живи за двоих

— Герр капитан, — с возмущением выдохнула Шварцман. — Мало того, что вы приказали мне выхаживать русского мальчишку, который убил вашего же племянника. Теперь вы вынудили меня фальсифицировать результаты анализов — с целью, очевидно, избавить этих русских щенков от дачи крови. Считаю, что вы либо больны, либо… Я буду вынуждена немедленно доложить о вашем странном поведении гауптштурмфюреру Краузе.

Тауб обернулся.

— Увы, фрау, этого не случится.

— Что?..

Медичка попятилась назад, увидев, что в правой руке капитан держит пистолет.

— Герр капитан, — растерянно пролепетала нацистка, попятившись назад. — Осторожнее… Давайте поговорим, хорошо? Думаю, вы просто запутались… плохо себя чувствуете… и… и не совсем понимаете…

Капитан с безразличным видом посмотрел на напуганную женщину.

— Нет, фрау, — качнул головой Тауб. — Понимаю. Теперь понимаю. Я понял то, чего вам уже не суждено понять. Я сожалею.

При этих словах капитан резко вскинул пистолет.

— Нет!!! — немка ринулась к двери.

Капитан выстрелил. Шварцман резко вскинула вверх руки и рухнула на пол. Тауб спокойно опустил пистолет и посмотрел на убитую им женщину. Потом медленно повернулся к иконе. Глядя на яркий свет горящей свечи и скорбный лик Богородицы, офицер перезарядил оружие.

— Ты был прав, святой отец, — тихо произнёс Тауб. — Бог есть.

Медленно приставив ещё дымящееся дуло пистолета к виску, немец спустил курок.

Подёрнутая пламенем выстрела свеча погасла.

Белоруссия, мемориальный комплекс «Красный Берег», 2007 г.

Прохладный ветер проносился над недавно открытым мемориалом детям, погибшим в фашистском концлагере у деревни Красный Берег. Несколько дней назад на открытии мемориального комплекса было много людей: журналистов, официальных лиц, военных, ветеранов и детей. Но сейчас не было ни души.

В тишине, неподвижно, подняв тонкие руки к небу, стояла бронзовая фигура девочки. На лице её навеки застыл страх от беззащитности и обречённости. Поодаль располагалась двадцать одна пустая школьная парта из белого камня и чёрная классная доска. Школьный класс, в котором никогда не будет ни уроков, ни детей. Парты, за которые не сядет никто. Никто и никогда. И лишь ветер нарушал покой каменного монумента памяти.

Старенькая белая «волга» остановилась недалеко от мемориала. В машине были трое: парень, девушка и старик. Водитель, молодой темноволосый парень в чёрной одежде православного монаха-послушника, заглушил мотор и повернулся к сидящему на заднем сидении пожилому священнику:

— Отец Александр, я провожу вас? Здесь просто ближе на машине подъезжать нельзя.

— Нет, Алёша, — ответил седой как лунь священник с длинной прямой бородой. В выцветших, голубых когда-то глазах старика читалась трудно скрываемая им грусть.

— Деда Саша, — спросила сидящая на переднем пассажирском сидении молоденькая девушка с каштановыми вьющимися волосами. — Мне тоже в машине остаться?

Старик-священник вздохнул.

— Да, Инночка, — ответил отец Александр, — побудь здесь с Алёшей, родная. Я скоро вернусь, хорошо?

Старик открыл дверь и медленно, опираясь на трость, вышел из машины.

— Деда, долго не стой! Ветер! — крикнула из окна вслед дедушке Инна.

Священник, улыбнувшись, кивнул и медленно направился к мемориалу.

— Лёш, извини, что выдернула тебя, — сказала девушка, повернувшись к иноку. — Просто дед последние дни сам не свой. Так загорелся сюда приехать.

— Ничего страшного, Инна, всегда рад помочь, — ответил Алексей, глядя вслед старому священнику. — Слушай, отец Александр тоже родом из Красного Берега? Он был здесь, когда фашисты… тут такое творили?

— Да, — с грустью ответила Инна. — Ему было лет десять, не больше. Он здесь всех родных потерял. Но только, — девушка повернулась к монаху, — учти: ничего у него не спрашивай. Он никому не рассказывает, что здесь с ним произошло тогда. Ты знаешь моего деда: добрее и отзывчивее человека не найдёшь. Но, когда разговор заходит о Красном Береге, он замолкает надолго. Мы с родителями давно это заметили и уже не пытаемся с ним об этом говорить.

— Ну, а ты? — спросил Алексей, опираясь на руль, — ты что-нибудь знаешь?

— Да, — качнула головой Инна. — Кое-что. Родная сестрёнка дедушки погибла в концлагере в сорок первом. Там, на мемориальной плите, есть и её имя. Её Машей звали, она ещё младше деда Саши тогда была. Да и вообще… Дедушку по паспорту зовут Виктором, но он не любит, когда его так называют. Александр — имя, данное при крещении, но его и домашние все зовут Александром: дядя Саша, деда Саша… А несколько дней назад он по телевизору увидел репортаж об открытии мемориала детям, погибшим в концлагере у Красного Берега. Беспокойным с тех пор стал, задумчивым, грустным. Но на открытие ехать почему-то отказался. Взял с меня обещание, что я свожу его позже. То есть сегодня.

Инок Алексей вздохнул.

— Инна, послушай… Не знаю, как сказать. Отец Александр живёт с этим столько лет. Попробуй с ним поговорить. У тебя должно получиться — ты для него родной человек. Он так страдает. Помоги ему. Он расскажет — и станет легче.