Живём ли мы свой век

Так и сладился рабочий ансамбль импровизированного концерта. Эмма Ивановна, одетая в длинное голубое платье, вышла на помост. В мгновенно наступившей тишине раздался её мелодичный, звучный голос:

— Друзья! Ваш гость, его вы все хорошо знаете, Олег Петрович Молдаванов, известный русский певец. Он народный артист СССР, лауреат Государственной премии, его знают и за границей. За время жизни в вашем кишлаке он вас всех полюбил и теперь специально прилетел, чтобы в благодарность за ваше гостеприимство спеть для вас несколько русских песен и романсов. Сейчас он споёт вам...

Голос Масловой потонул в радостных криках и аплодисментах.

Эмма Ивановна не называла песню, а рассказывала:

— Вы сейчас услышите песню о нашем национальном герое — о Степане Разине. Он жил давно... Любил бедных... Отважный, красивый человек.

Аудитория затихала. Нетерпеливый и шумный косяк детей и тот примолк. Ребята вытянули шейки, словно птенцы, замерли в трепетном ожидании.

Молдаванов запел. Вначале совсем тихо, как будто бы про себя и не по-настоящему, а так, словно для пробы голоса, для распева. Пел, рассказывая раздумчивым печальным речитативом, и только аккорды пианиста, взмывая к небу, властно заполняли пространство между горами. Огонь керосиновых фонарей, прикрепленных к веткам чинара, слабо освещал артистов, золотил лица зрителей, сидевших тихо и недвижно, точно призраки или тени.

Между тем певец одушевлялся и песня его звучала всё громче, шире:

Выплыва-а-ют расписные,

Стеньки Ра-а-азина челны...

Не все понимали тут русскую речь, но каждому была близка и понятна песня. И чудилось, люди, никогда не видевшие великой русской реки Волги, может, и не знавшие Стеньки Разина, вдруг заглянули в сокровенный уголок русской души и пленились красотой её и величием. И неважно, что не было среди зрителей знатоков искусства, — здесь были люди, чья душа открыта и свободна от злых помышлений, та открытая, светлая и чистая душа, которая по одной уже природе своей человеческой тянется к прекрасному и великому.

Хорошо играл пианист. Руки, летая над клавишами, творили небесный гром, шум обвалов и водопада — и не было под звездами ни гор, ни людей, всё слилось и растворилось в мятежных и грустных, тревожных и радостных звуках старинной русской песни, той песни, что родилась под бескрайним небом и на бескрайней земле, родилась и прославила молодецкую удаль народа, не терпящего над ообой рабства, народа, идущего к другим народам с добром и открытым сердцем.

А когда прозвучал последний аккорд и певец приклонил к груди голову — тишина водворилась мертвая, и чудилось: лишь белые шапки вершин Памира, окруживших со всех сторон кишлак Чинар, тихо вздохнули от изумления. Тишина. Ни одного хлопка аплодисментов, ни единого лишнего звука.

Молдаванов пел. И песни его были народными — самыми, самыми любимыми. И в каждую песню он вкладывал столько чувств и страсти, что, кажется, ни на одной сцене знаменитых европейских театров, где ему приходилось петь, он не испытывал столько желания спеть хорошо и сильно, к нему не являлось такое радостное и крылатое вдохновение.

Он и сам, если бы его спросили, не мог вполне объяснить причину такого воодушевления; к дебюту за облаками — так он мысленно называл свой концерт — он начал готовиться ещё там, в Ленинграде, может быть, в тот памятный момент, когда пережил поражение на Тришкиной викторине.

В середине концерта он взял для себя отдых, попросил Эмму Ивановну Маслову исполнить несколько песен; она также пела с большой охотой и удивительно как хорошо. Затем сольные номера играла Гусева, и далеко в горах отдавались каскады её аккордов, как-то необыкновенно чисто и ясно звучали мелодии Чайковского, Шуберта, Шопена.

А потом на сцену вновь вышел Молдаванов. И сам объявил:

— Я вам спою старинный русский романс «Гори, гори, моя звезда».

И за рояль на этот раз села Тамара Николаевна Гусева. Они продолжительно посмотрели друг на друга, и он едва заметно кивнул пианистке.

Художник Сойкин, сидевший на камне в некотором отдалении от «зрительного зала», под густой веткой чинара, весь как-то сжался от охватившего его волнения; он знал и раньше, что романс заветный будет исполнен, и знал также, что в исполнение его Молдаванов вложит всего себя. Сойкин ждал чуда.

И вот полились они, звуки дивной мелодии. Тамара Николаевна сделала вступление — первые аккорды, слившиеся в сложнейшую импровизацию, ударом грома раскололи тишину, и всё вокруг до самого неба заполнилось звуками, так мощно и гармонично объявшими пространство гор, что чудилось, будто и они сами стали исторгать мелодию, и звезды на белесо-синем небе, казалось, в такт ей запрыгали в неоглядных просторах космоса.

Тихо и проникновенно пел Олег Молдаванов. Пел отрешенно, смотрел поверх людей; синие шапки горных вершин он будто бы принимал за зрителей и к ним обращал стон и плач своей исстрадавшейся, больной души.

«Да, он сдал экзамен, выиграл бой. Он победил себя!» — шептал Сойкин, внимая звукам романса.