Живое предание XX века. О святых и подвижниках нашего времени

– Когда отец впервые привел меня в школу еще шестилетней девочкой в 1945 году, я согласилась с ним поехать с предварительным условием: если мне разрешат взять с собой в интернат моего любимого медвежонка Мими и мою голубую курочку, сшитую из материи. В их сопровождении я торжественно вступила в Вифанскую школу, где первым меня приветствовал огромный пес, которого я сразу бросилась ласкать. Друзьями мы остались навсегда.

Меня встретили начальница школы мать Марфа, Анна Васильевна Голенищева-Кутузова и старшая учительница Ирина Николаевна. В школе я освоилась очень быстро. В первый день, гуляя по залам, я наткнулась на целый ряд стоящих, непонятных мне ламп с мешочками и решила: надо проверить, что это за мешочки. Тронула пальцем один мешочек – он распался. Надо было проверить и другие, и так до последнего… Наступил вечер. Ирина Николаевна подходит к столу, на котором стоят лампы, зажигает спичку, смотрит, а фитильков нет. И так весь ряд ламп – без фитильков! Начала искать виновников, а дети ей говорят: «Это сделала новенькая девочка!» Ирина Николаевна на них: «Дети, как вы смеете с первого же дня клеветать на бедную, невинную девочку!» С немалым трудом мне удалось уверить Ирину Николаевну в том, что этим ужасным разрушителем действительно была я! Я еще не умела читать по-русски, поэтому меня отправили наверстывать упущенное к монахине Сергии (Цветковой). Я приходила к ней на отдельный урок, и она говорила: «Ну, Лизочка, будем читать?» И я решительно отвечала: «Нет! Сначала расскажите мне сказку!»

В Вифанской школе меня приняли под свое попечительство Катя Роменская и арабская девочка Юлия, впоследствии игумения Елеонского монастыря Юлиания. Вдвоем они решили духовно проверить меня. Пол нашей церкви устилал огромный ковер, весь в крестчатом узоре. И вот мои «духовные попечительницы» затеяли испытать мою веру и говорят: «Если ты настоящая православная, то поцелуй каждый крестик на этом ковре». Не успели они договорить, как я бросилась на колени целовать каждый крест ковра, а они стояли надо мной и заливались хохотом, что меня нисколько не смущало. Я знала: в их глазах я – православная. Им обеим здорово попало от монахини Сергии (Цветковой), когда они ей признались в своем «духовном наставничестве».

В школе меня безумно баловали, а главное – любили. Каталась я как сыр в масле до 1948 года, когда перешла жить в интернат. Наступил жуткий момент в истории Иерусалима[130]. Мой отец, будучи знаком с игуменией Марией и предчувствуя грядущие невзгоды, оставил ей завещание, чтобы она меня воспитала, если с ним что-то случится. И однажды утром мать Мария, предупрежденная английским генералом о грядущих военных действиях, прислала за мной сестру из Гефсимании. Отец посадил нас в такси со словами: «Я приду тебя навестить через воскресенье». На месте нашего дома прошел фронт арабо-еврейской войны, и спустя два дня отец был убит вместе с дедом – говорят, их убили, когда они выскочили на улицу и бежали по направлению к французскому госпиталю.

В Гефсиманском монастыре мы засыпали и просыпались под безостановочную стрельбу из орудий, падали бомбы[131]. Как-то раз мы с подругой сидели в комнате, пуля пролетела через дверь, ударилась об стену и упала к нашим ногам. Другой раз мы с матерью Марией прогуливались по кладбищу в Гефсиманском саду, и недалеко от нас разорвался снаряд. Мать Мария схватила меня за руку, мы побежали. Я, конечно, даже не сразу поняла, что произошло. Жили опасно: умереть можно было на каждом шагу.

– Кем для вас была игумения Гефсимании?

– Мать Мария – это фактически моя мать. Она вырастила меня. До сегодняшнего дня она мне снится. Мы испытывали друг к другу необычайную нежность! Ее статус как игумении был особенным, почти недосягаемым, но для меня она казалась всегда доступной. Она жила в игуменском доме с матерью Варварой (Цветковой)[132]. И я, когда бы мне ни вздумалось, просто приходила к ней рассказать что-нибудь. Когда я уехала из Иерусалима, первое, что девочки спросили у матери Марии: «Почему вы так любили Лизу?» И она ответила: «Потому что это был мой „дикий" ребенок», что по-английски звучит очень мило: «Because she was my wild child».

В восемь лет я была шалунья. Каждую пятницу мать Мария приезжала из Гефсимании в Вифанию, чтобы проверить, как учатся воспитанницы, и поговорить с матерью Марфой. И в четверг я особенно не трудилась над уроками, зная, что завтра приедет мать Мария. В пятницу меня, конечно, наказывали – оставляли в классе и не позволяли выйти на переменке во двор. И вот мать Мария приезжала и спрашивала: «А где же Лиза?» Ей отвечали: «Наказана. Она не выучила урок». И вот я сижу в классе одна, и слышу шаги матери