Живое золото (СИ)

Вот это да! Неужели и суд, и тюрьма, и вся эта философия - просто бред? Бред от перегрева на солнце? Весело... Надо будет с этим разобраться... может, написать об этом... но это потом. Потом! Сейчас Андрей встанет и пойдёт домой. Его дом ведь рядом, вот он, на пригорке стоит.

Красивый дом. Картины на стенах, антикварная мебель. За окном - парк, за которым ухаживает целая армия садовников. На столе - шампанское и белужья икра. Не моховые, настоящие! Как у коронованных особ... Всё дышит счастьем и полнотой жизни...

Но Андрею что-то неохота смеяться. После того, что ему приснилось, вся эта роскошь кажется миражом. Зыбким и ненужным. Улыбка Майи, её глаза, ладонь в перчатке в руке Андрея - всё это такое фальшивое, ненастоящее... Как там Фауст говорил: "Остановись, мгновение, ты прекрасно"? Зря. Если оно остановится, оно станет скучным.

"Сядь... Тебе что, тяжело? Вот, лекарство прими, - шепнула Берг. - Уснёшь ненадолго, зато потом всё как рукой снимет..." Андрей согласился.

Итак, лекарство выпито. Андрей лежит на белоснежной постели и медленно засыпает. Кровать плывёт куда-то, летит в пространстве, словно ковёр-самолет... Летит, летит... Какой-то жёсткой она становится, неудобной... Что это? Он лежит на тюремных нарах! Опять?... Он что, всё время находился здесь, в предвариловке, и ему всё это снилось - ад и рай? Андрей проваливался изо сна в сон, из жизни в жизнь... там было всё -и слава, и позор, и богатство, и нищета, и свобода, и рабство... И всё это было одно и то же...

- Что разоспался? Вставай, Рубль, вылезай из камеры! Кончилось твоё время... Тебя переводят во дворец!- раздался где-то сверху грубый окрик. В камеру хлынул свет - ослепительно яркий. Чьи-то руки схватили Андрея подмышки и потащили наверх.

Что-то там, наверху, ждало его? Неизвестно. Но страха Андрей не чувствовал: после этих снов он был готов был ко всему.

ДОПРОС В ЗЕРКАЛЬНОМ ЗАЛЕ

(Из записок Андрея Рублёва)

Два молчаливых сотрудника Ареопага взяли меня под руки и повели куда-то по длинному изогнутому коридору, наполовину погружённому во тьму. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что с двух сторон коридора стоят люди в военной форме, - похоже, солдаты, и у каждого из солдат в руках есть винтовка.

Как только я приближался к очередному солдату, тот заряжал винтовку и целился неудавшемуся мне прямо в висок. И - опускал винтовку, видя, что я прохожу мимо.

Холодный блеск поднимающегося ствола... Взлёт курков... Взгляд чёрного дула... Напряжённая, злая, вибрирующая тишина... Путь сквозь строй по лабиринту длился около часа. Все это время перед моими глазами мелькали дула ружей, целящиеся в меня.

Один солдат даже улыбался, поднимая ружье. Во рту его поблёскивал вставной золотой зуб. Другой солдат, наоборот, смотрел на меня с полными тоски глазами, словно жалея молодого человека.

"Что это такое? Издевательство? Или казнь? - проплывали мысли в моём мозгу. - Ведь любой может пальнуть в меня... Выстрелит? Или нет? И сколько это будет длиться? И что... что ждет меня в конце пути? А?... Чёрт знает что".

Моё сердце трепыхалось... Но солдаты опускали ружья, как только я проходил мимо. А путь по коридорам всё не заканчивался...

Наконец, после часа мытарств сотрудники Ареопага привели меня в большой зал, где все стены были увешаны зеркалами, - маленькими, квадратными, расположенными под разным углом друг к другу.

В каждом из этих зеркал я видел своё лицо, при этом у каждого отражения был явно свой, непохожий на других характер. Один из зеркальных Рублёвых имел молитвенно-возвышенное выражение лица, другой - лукавое и азартное, как во время игры, третий - весёлое, разгоряченное, со хмельком в глазах. Ещё один зазеркальный Андрей был непричёсан и лохмат, нос его был измазан чернилами. Отражения перемигивались, делали друг другу знаки, ссорились и мирились - по их выражениям было видно, кто с кем дружен, а кто с кем нет.

В зеркалах не отражались только трое людей в чёрных мантиях, сидевших за столом в середине зала. "По-видимому, это судьи", - догадался я. - "Они будут решать, что со мной делать. Ну, пусть решают".

После всего пережитого я проникся каким-то равнодушием к своей судьбе. На свою жизнь я теперь смотрел словно со стороны. То, коронуют меня или казнят, было мне интересно только как следующий этап сюжета. Отчаяние моё постепенно превратилось в отстранение, а затем - в художественную зоркость. Мне казалось, что, если меня поведут на казнь, я вполне смогу считать пуговицы на одежде своего палача...

Я сидел на круглом стульчике напротив судей и молчал. Судьи молчали тоже. Первый из них, грузный широкоплечий мужчина лет шестидесяти, с горбатым носом, тяжёлым подбородком и маленькими заплывшими глазками, бросал быстрые взгляды на подсудимого и на своих коллег. Чувствовалось, что он почему-то сильно нервничает. Его тоненькие усики и эспаньолка, комично смотревшиеся на широком лице, постоянно подрагивали.