Живой

Кир не знал, о ком они толкуют, да ему и неинтересно было.

— Не контуженный, — сказал Никич и назидательно поднял палец вверх, — а заговоренный. Кому он на броню сядет — так те все целые, даже если бэха на фугас нарвется. А кому печать на лоб шлепнет — снайпера мажут…

— А ты его видел? — спросил Игорь.

— Печати видел.

— Хуйня собачья, — отрезал Игорь.

— Что еще за Пересвет? — спросил наконец Кир.

— Да монах один, офицер из десантуры. Говорят, он после Афгана в монастырь ушел, а как тут началось — в Чечню подался. Еще говорят, чехи его один раз поймали, предлагали в муллы пойти. А он их на хуй послал.

— Иди ты, — сказал Игорь. — Не бывает таких монахов.

— Ну, может, не монах. Просто мужик. Может, и не в Чечне, а еще на какой-нибудь войне. Может, и печатей никаких не было.

— Ты ж их видел.

— Мало ли что я раньше видел, — сказал Никич.

— Ну так и не пизди, — сказал Игорь.

Никич на это ничего не ответил. Он посмотрел на Игоря с каким-то непонятным выражением, как будто хотел ему сказать что-то такое, чего Киру слышать не следовало. Киру стало холодно, он обхватил себя руками. Попрыгать бы для сугреву… на чем прыгать-то? Ему показалось, что он почти не чувствует боли в ноге. Он попытался сделать такое движение, какое делают люди, когда прыгают. Ничего не вышло, он не смог даже оторваться от асфальта, только взмок весь. Жгучая боль пронизывала его теперь всего, до самой шеи. Зато согрелся.

— Я, между прочим, в Москве первый раз, — сказал Игорь, — пошли в клуб. Ну, про какой Славка базарил. Хочу погулять напоследок.

Кира резануло это слово — напоследок. Он хмуро глянул на Игоря. Но Игоря никакого не было; под прозрачным навесом, с которого скатывались дождевые капли, справа от него сидел начфин. На коленях начфин держал банку с помидорами. Кир опять затряс головой. Начфин медленно расплылся, как медуза, и исчез.

— Почему напоследок? — спросил Кир. — Бросить меня хотите?

— Я сказал «напоследок»? — удивился Игорь. — Ничего я такого не говорил. Продуй уши.

— Ничего он не говорил, — сказал Никич. — Ты, Кир, совсем плохой стал. Слышишь и видишь, чего нету.

— Глюки у тебя, — сказал Игорь, — с перепою.

14

Вовсе не глюки, он не ослышался, Игорь все-таки сказал «напоследок», и они все-таки его бросили. Когда вышли из клуба — сказали, чтоб он их обождал, а сами за угол отошли. И не вернулись. Он все ждал. Остаток ночи — ждал. Теперь уже солнце всходило сквозь дымку, солнце девятого дня, а он все сидел на бордюре, тупо провожая взглядом снующие туда-сюда машины, и ждал, хотя уже знал, что не дождется, как не дождался Славку.

И лампа не горит,
и врут календари…

Там, в клубешнике в этом, ему, в общем-то, понравилось. Группу, что пела, он знал, раньше слыхал записи. Название только забыл. Хуевое какое-то название, скучное. Рожа у мужика, что пел, тоже была скучная. А пели хорошо. Душевно.

На площади полки.
Темно в конце строки…

Игорю понравилось, и Никичу понравилось, Никич даже танцевал под эту песню — с пулеметом в обнимку. Да всем нравится. Морозцем таким по душе дерет. Ну, может, такому, как жирный киновед, и не понравилось бы, ему филармонию подавай. А хорошо я ему шашкой в брюхо… а, черт, не ему, другому, но брюхо-то один к одному и морда тоже. Они ушли так неожиданно — вроде все было нормально, а потом, едва концерт кончился и все стали выходить, они сказали, что им куда-то надо, и ушли. Как же, неожиданно! Игорь же сказал «напоследок», и на часы свои, которые не ходят, все поглядывал. Да нет, они вернутся, если б ушли совсем, они бы так и сказали.

Он сидел на широком и низком бордюре, отделявшем тротуар от дороги. Улица была тихая, как погост. Да и не улица, а так — переулок. Они на этом месте расстались с ним. Вывалили вместе с толпой из клуба, прошли с полквартала, остановились перекурить, и Никич сказал Игорю, что… А Игорь сказал… И они ушли.

Дома выходили в переулок слепыми торцами, без окон. Слева, в арке, виднелся кусок двора. Двор был заросший, неухоженный. Во дворе был продуктовый магазин. В конце переулка стоял табачный ларек, рядом с ним — овощной. Одной стороной переулок упирался в какую-то большую улицу, другой — в еще один переулок. За ближним углом начиналась длинная глухая стена, ограждавшая какой-то склад. За этот угол он ходил, когда нужно было отлить. Стена была вся сплошь исписана и разрисована — преимущественно голыми бабами. Некоторые рисунки выглядели очень убедительно. Все это было так не похоже на Москву — ту Москву, что он видел вчера. Будто он и не уезжал никуда из Кораблика. А может, и не уезжал?