Живой Есенин

В конце зимы 1921 года в витрине этого магазина появились «Автографы» поэтов…

16

Есенин атакует левое крыло имажинистов. Выступление Рюрика Ивнева. Статья А. Луначарского. «Всеобщая мобилизация». Галя Бениславская. Переименование улиц

– Сережа хочет дать бой левому крылу, – сказал Грузинов. – Велел об этом передать тебе и Рюрику.

Шершеневич, владеющий иностранными языками, знал, что еще до первой мировой войны в английской и американской поэзии существовал «имажизм» (от фр. imаge – «образ»). Имажизм был реакцией на эпигонскую поэзию, культивировал субъективные впечатления и мало связанные между собой образы (метафоры). Стихи имажистов походили на тот или иной «каталог образов».

Многие тезисы имажизма можно обнаружить в брошюре В. Шершеневича «2 × 2 = 5». Он требовал, чтоб образ в стихах был самоцелью и поедал смысл. Мариенгоф в его «Буян-острове» заявлял, что содержание – только часть формы.

Есенин в «Ключах Марии» шел от национального искусства, прибегал в своих богоборческих поэмах к библейским образам. Это было средством яркой художественной выразительности. Об имажистах Есенин узнал весной 1921 года, когда ему попался в руки первый сборник «Стрелец» со статьей З. Венгеровой.

На заседании «Ордена» он заявил, что далек от желания ссориться, и, взяв в руки сборник Шершеневича «Лошадь, как лошадь», прочитал «Каталог образов»:

С цепи в который раз
Собака карандаша
И зубы букв со слюною чернил в ляжку бумаги.

– Что же это такое? – спросил Сергей. – Если класть бревно на бревно, как попало, избы не построишь. Если без разбора сажать образ на образ, стихотворения не получится.

Он считал, что почти все стихи сборника «Лошадь, как лошадь» – каталог образов. Каталог картинной галереи, объяснял Сергей, каталог мебели – это нужно. А кому нужен каталог образов? Получается заумный язык. Второе издание Крученых. Где мысль? Где Россия?

Он прошелся по «Буян-острову» Мариенгофа, спросив, как Анатолий мог писать о Чека, считая себя без роду без племени? Чека-то не на луне, а в Советской России[67].

И закончил довольно резко: такое положение вещей его не устраивает.

Есенин демонстративно вышел из комнаты. Председательствующий Ивнев объявил небольшой перерыв. Якулов закашлялся от папиросного дыма. Братья Эрдманы шептались в углу комнаты. Грузинов мне подмигнул. Прошло минут пять, Cepгeй не возвращался. Я пошел наверх искать его. Швейцар сказал, что Есенин ушел из «Стойла». Я вернулся и сообщил о том, что произошло.

– Сережа считает только себя поэтом, – заявил Мариенгоф, – остальные поэты для него не существуют!

Тихий благовоспитанный Ивнев взорвался. Он начал с Мариенгофа:

– «Зеленых облаков стоячие пруды», – процитировал он строчку из поэмы Анатолия «Слепые ноги» и воскликнул: «Умри, Мариенгоф, лучше ты не напишешь!»

Он стал говорить, что эта строка выражает поэтическое нутро Анатолия, что зря он писал о массовом терроре и получил прозвище «мясорубки». Настоящий Мариенгоф это – тихость, спокойствие, именно стоячий пруд. И очень ловко позолотил пилюлю, сказав, что у Анатолия свой стиль увядания.

Потом Рюрик перешел к Шершеневичу, говоря все так же тихо, вежливо. Сперва он высыпал ворох образов Вадима, которые, по словам Ивнева, тот собрал на городской площади, не очистив их от грязи и пыли. Затем процитировал две строчки Шершеневича:

На улицах Москвы, как в огромной рулетке,
Мое сердце лишь шарик в руках искусной судьбы.

И сказал жестко:

– Сердца нет! Человека нет! Поэта нет! – и добавил, разводя руками. – Я не встречал более чуждого мне человека!

(Через полгода Рюрик Ивнев в своих «Четырех выстрелах» написал в развернутом виде сильней, острей, злее кое-что из того, что говорил о Шершеневиче в «Стойле», и вдобавок назвал Вадима не человеком, а предметом.)

После Ивнева попросил слова Грузинов. Мариенгоф и Шершеневич поднялись с места и молча вышли из комнаты.

Поняв, что его выступление мало повлияло на левое крыло имажинистов, Есенин выступил в толстом журнале с известной статьей «Быт и искусство», одновременно там же напечатав свою «Песнь о хлебе»[68]. В статье он писал о самом главном:

«У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова»…

Подействовала эта статья на Мариенгофа, Шершеневича да и вообще на имажинистов? Гораздо больше, чем покажется на первый взгляд. Откроем второй номер «Гостиницы для путешествующих в прекрасном» и прочтем строки из стихотворения Мариенгофа:

Мы были вольности и родине верны,
И только неверны подругам.

Да разве написал бы так раньше Анатолий? А последние его стихи? Привожу первую попавшуюся цитату: