Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

Взоры всех все еще прикованы к Робеспьеру. Он по-прежнему стоит у трибуны. Но он молчит. Сен-Жюст еще слышит, как хитроумный Барер вновь пытается подыграть обеим сторонам и дружески сетует на то, что превратное мнение о действиях правительства сложилось у Робеспьера из-за его непонятного отсутствия на заседаниях Комитета в течение месяца и что, если бы он не игнорировал своих коллег, не было бы и этой его смущающей всех речи, недостойной такого известного гражданина.

Но Робеспьер не говорит ни слова, и все понимают, что ему больше нечего сказать. Молча он проходит на свое место и садится рядом с Сен-Жюстом, бледный и расстроенный. Так же молча выслушивает он и предложение Шарлье, поддержанное Бентаболем, об отмене постановления о публикации собственной речи.

…Расставшись с Робеспьером, с которым он не перемолвился и одним словом с начала и до конца заседания, Сен-Жюст медленно шел по вечерним парижским улицам, опустив голову и заложив руки за спину, и уже почти безнадежно думал о том, что первый день сражения проигран окончательно и бесповоротно. И если он сам еще не сложил оружия, то Робеспьеру остается уповать разве что только на одно Верховное существо.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ НОЧЬ ВТОРАЯ: НА 9 ТЕРМИДОРА.

КОМИТЕТ ОБЩЕСТВЕННОГО СПАСЕНИЯ – БЫВШИЕ АПАРТАМЕНТЫ КОРОЛЕВЫ

27 июля 1794 года

Левиафан. Если бы я явился к тебе в своем подлинном виде – сверкая глазами, напоминающими грозные кометы, несясь по воздуху, подобно черной туче, мечущей из своего чрева молнии, держа в одной руке меч, который я некогда обнажил против мстителя, а в другой – огромный щит, пробитый его громом, – ты, стоя в своем магическом круге, превратился бы в прах.

Ф. Клингер. Фауст

Незадолго до полуночи Сен-Жюст пришел в Комитет общественного спасения.

Он пришел к своим врагам один.

Их было только четверо в Комитете – угрюмый Карно, лицемерно улыбающийся Барер, демонстративно отвернувшиеся и занятые просмотром каких-то бумаг Ленде и Приер, главные – Билло и Колло – отсутствовали, – как он знал – давали бой Робеспьеру в Якобинском клубе. Главные заговорщики… Так ли?

Их было слишком много – противящихся Республике: стало уже невозможным различать, кто из них – враг, недоброжелатель, равнодушный…

«Все хотят Республики; никто не хочет ни бедности, ни добродетели… Свобода ведет войну с моралью и хочет властвовать наперекор морали».

Никто не хочет бедности, потому что все хотят богатства… Избавиться от этого порочного «духа собственности», поразившего самых искренних республиканцев, могли бы помочь его «установления». Но их еще не было. Сен-Жюст опоздал.

Молча, не поздоровавшись, он прошел к свободному столу в дальнем углу полутемной залы, зажег канделябр и, разложив перед собой листы чистой бумаги, начал писать…

Он знал, с чего начнет свою завтрашнюю речь – с защиты: «Без сомнения, не надеялись, что я соглашусь запятнать свои чистые руки подлостью. По крайней мере, не думайте, что в моей душе возникло намерение льстить одному человеку. Я защищаю его, потому что он кажется мне безупречным, и я обвинил бы его, если бы он стал преступником». И знал, чем закончит – проектом декрета о республиканских установлениях, которые «обеспечат меры, не допускающие, чтобы правительство при полном сохранении своей революционной энергии склонялось к произволу и благоприятствовало честолюбивым замыслам…».

И даже честолюбивым замыслам Робеспьера… Пусть так и думают.

Не честолюбивым – нелепым поступкам Робеспьера: из-за его сегодняшней самоубийственной речи подготовленный Сен-Жюстом доклад о политическом положении дел в Республике нужно было переписывать полностью. Речь защищаемого им Максимилиана спутала все планы Сен-Жюста, время действовать было бесповоротно упущено, он рассчитывал на свою речь, как на чудо.

Рассчитывал, что Конвент не поймет конечную суть его установлений и примет их…

Ничего, мы еще подвергнем вас всех цензуре, граждане!

Потому что зла стало столько, что оно уже перехлестывает через край. И скоро лодка Республики затонет… Если только…