Живой Журнал. Публикации 2010

Так мы попали в город Богородицк, что был прекрасен. Он был прекрасен не только великой своей историей, но и мелкими её деталями.

Иван Петрович Белкин, написав все свои повести, организовал тут санаторий "Красный шахтёр" скончался и похоронен в саду, разбитом ещё русским рукодельником Болотовым.

Город этот — часть Петербурга, вынутая из северной столицы вместе с первым Бобринским, и аккуратно перенесённая, со всей приличествующей геометрией в сердце России, среди лесов и полей.

Это пять лучей, расходящихся от смотровой площадки на крыше к окраинам.

Но дело не только в этом.

Это точка соединения цивилизаций.

Нам указали гостиницу со смешным названием "Берёзка". Не берёзка было ей имя, да и оказалось, что теперь она значится "У Махмуда". Но и не "У Махмуда" звался постоялый двор на самом деле, а, скажем "Сияющий Кавказ". Это всё неважно. Первым делом я увидел объявление, что комната ля молитв за углом по коридору, и понял, что время "Берёзки" безвозвратно прошло.

И то верно — в гостинице жили дальнобойщики неясных, странных восточных национальностей.

Долго я смотрел из окна, как они совершают свой удивительный танец, особый балет — разворачивая фуры так, чтобы они встали спинами, торец к торцу, чтобы невозможно было ночью открыть двери.

Грохотали дизеля и тяжёлые грузовики выписывали удивительные траектории по чёрному ночному двору.

Водители были нетрезвы, наглядно демонстрируя, что Коран запрещает пить сок перебродившего винограда, а вот про сок ректификационной колоны там ничего не сказано.

Я, по сути, сидел на постоялом дворе. В этот момент меня посетила странная мысль (на самом деле она часто ко мне приходит): путешествие, и отчёт о нём всегда связан с деньгами. В чужих дорожных записках нет ничего более загадочного, чем денежные суммы. Это шифры чужого быта, тайные записи жизненных правил. Путешественник вряд ли дерётся на шпагах каждый день, но каждый день текут через его путь финансовые потоки, ручейки и струйки.

Даже когда Хлестаков сидит голодный в гостинице, деньги, отсутствующе у него, минус-деньги, складываются и вычитаются.

Щёлкают невидимые счёты.

Деталь, казалось бы пошлая, да вот удивительно, как она намертво привязывает пространство к историческому времени, как стоимость прогонов на ямских лошадях. Ты догадываешься что к чему, а число, группа цифр, всё равно цепляет глаз. Есть параллельное место у Соллогуба в "Тарантасе": "Намедни, — продолжал, улыбнувшись, смотритель, — один генерал сыграл с ними славную штуку. У меня, как нарочно, два фельдъегеря проехало, да почта, да проезжающие все такие знатные. Словом, ни одной лошади на конюшне. Вот вдруг вбегает ко мне денщик, высокий такой, с усищами… "Пожалуйте-де к генералу". Я только что успел застегнуть сюртук, выбежал в сени, слышу, генерал кричит: "Лошадей!" Беда такая. Нечего делать. Подошел к коляске. Извините, мол, ваше превосходительство, все лошади в разгоне. "Врёшь ты, каналья! — закричал он. — Я тебя в солдаты отдам. Знаешь ли ты, с кем ты говоришь? А?" Разве ты не видишь, кто едет? А? Вижу, мол, выше превосходительство, рад бы, ей-богу, стараться, да чем же я виноват?.. Долго ли бедного человека погубить. Я туда, сюда… Нет лошадей… К счастью, тут Еремка косой, да Андрюха лысый — народ, знаете, такой азартный, им все нипочем — подошли себе к коляске и спрашивают: "Не прикажете ли вольных запрячь?" — "Что возьмете?" — спрашивает генерал. Андрюха-то и говорит: "Две беленьких, пятьдесят рублёв на ассигнации", — а станция-то всего шестнадцать верст. "Ну, закладывайте! — закричал генерал, — да живее только, растакие-то канальи!" Обрадовались мои ямщики; лихая, знаешь, работа, по первому, вишь, запросу, духом впрягли коней, да и покатили на славу. Пыль столбом. А народ-то завидует: экое людям счастье!.. Вот-с поутру, как вернулись они на станцию, я и поздравляю их с деньгами. Вижу, что-то они почесываются. Какие деньги, — бает Андрюха. Вишь, генерал-то рассчитал их по пяти копеек за версту, да еще на водку ничего не дал. Каков проказник!.."

В путешествии нечего стыдиться — ни какому-нибудь пустяку, ни мелочной описи копеек. Два этих эпизода нормально совместны и бренчанием денег наполняют песочные часы путешественника.

А как хорошо, — отвлёкся я от денежных мыслей, — занять кадровую позицию в литературе — должность-писателя-путешественника, и мне кажется, что он с неё уже не уволится никогда. Он приверчен к этим дорожным обстоятельствам, укрыт медвежьей полостью. Движимый завистью, я нахожу в его письме массу неуместных восторгов, некоторую нервность, вовсе не свойственную мне — путешественнику упитанному и флегматичному, норовящему на каждом повороте вытащить на обочину погребец, протереть фужеры, и раскрыв курицу в фольге, приступить к разглядыванию холмов и долин.

Но вот Архитектор с Краеведом позвали меня ужинать, и мы спустились в кафе.

Меню было понятно — бараний суп да плов.

Мы сидели и говорили о геополитике, пока Директор Музея не обратил внимание, на то, что все сидящие в кафе пялятся в огромный телевизор под потолком.