Живой Журнал. Публикации 2010

Жили в квартире Озолина Александра Львовна, Варвара Михайловна, Озолин, Чертков, Сергеенко, девушка-прислуга. Я, Никитин и Семеновский ходили ночевать в другие квартиры. Днем приходили еще доктор Стоковский, Татьяна Львовна, сыновья Л. Н., Горбунов, Гольденвейзер, позже еще прибавились доктора (Щуровский, Усов). Иногда входил разносчик телеграмм. Во время совместной еды порой бывало шумно. Когда Л. Н. было плохо, все приунывали; когда, казалось, ему легче, оживали.

Не догадались обзавестись мягкой обувью, не смазали дверей (это стали делать только с пятого дня); топка, мытье пола, умывание лица, рук, тела; не догадались, когда Л. Н. дремал, сделать на дверях знак не входить.

(Сегодня распоряжение о выселении лиц, не живущих в доме у начальника, не семейных Л. Н. и не корреспондентов — тоже растревожило нас, хотя напрасно. Это было сделано, чтобы предотвратить скопление народу, которого через несколько дней набралось бы из Москвы и других городов тысячи.)

Сегодня утром, в 7 ч., Софья Андреевна справлялась о здоровье Л. Н. Ходила вокруг дома, беспокоила нас; я боялся, что станет громко кликать, чтобы услышал Л. Н., что она здесь. В 9 приходила на крыльцо, долго задерживала Никитина.

Семейный совет: решали, выписать ли еще московских врачей. Андрей Львович хотел. Переголосовали, решили "пока не выписывать".

Как это несчастье сближает людей! Теперь сыновья Л. Н. все дружны, поступают заодно с другими.

В 6.30 t° 38,4, пульс 110.

В 7 ч. digitalis.

В 7.30 пообмывали, пообтирали и подложили гутаперчевый круг. Четвертая injectio camphorae.

С 2 ч. Л. Н. не хотел ничего пить.

В 7.50 от икоты проглотил три чайные ложки сахарной воды, а немного спустя молока с коньяком. Очень устал.

К вечеру стал бредить и говорил: "Саша, все идет в гору… Чем это кончится. Плохо дело… плохо твое дело". После молчания: "Прекрасно", а потом он вдруг крикнул: "Маша!".

Л. Н. сегодня, когда не бредил и не дремал, был погружен в себя; размышлял, мало говорил, старался спокойно лежать и спокойно переносить мучившую его изжогу и икоту. Не звал никого и сам не разговаривал.

Но, когда говорил, думал о всех, был необыкновенно впечатлительный, легко слезился".

Извините, если кого обидел.

17 ноября 2010

История про дорогу на Астапово

…Итак, пока Толстой ещё лежит, бредит своими числами, я ещё раз скажу про имение.

Не только жизнь русского писателя определяется тем, что у него есть имение, но и его посмертная судьба очень зависит от клочка приписанной ему земли. Понятно, что писатели, у кого имение было — гораздо счастливее в своём посмертии. И где находилось его имение, так, по тем географическим правилам и пойдёт его жизнь. Если оно слишком далеко от цивилизации, то зарастёт народная тропа, и лишь ржавый трактор укажет на то место, где бегал без штанишек русский гений. Если слишком близко, то его могут сжечь непокорные крестьяне — и тю, не только тропа зарастёт, но и все развалины. Только безумные экскурсоводы будут читать стихи над колосящимся полем.

И дворянство тут не при чём — вон, у русского поэта Есенина есть вообще чужое имение. Он его посмертно отобрал у одной красивой женщины (для женщин русский поэт был вообще губителен). И что — все едут в Константиново, смотрят на расстилающийся речной пейзаж и скользят в войлочных кандалах по дому этой помещицы. Есть у Есенина имение, есть.

А вот другим повезло меньше. Много писательских посмертных судеб загублено тем, что не было у них географической привязки — хотя бы развалин. Или, если есть какие развалины, то нет к ним дороги — не подъедет автобус, не вылезут оттуда зелёные мутные экскурсанты и не узнают о скорбной судьбе, о думах и чаяниях, о вершинах лирики.

И о гражданском пафосе не узнают.

Итак, 1831 год. Два тульских мальчика сидят в своих имениях — Феде десять лет, а Лёве не исполнилось ещё три года. Лёвина мать умерла год назад, Федины родители ещё живы.

И вот Федя проходит по оврагу, выламывает себе ореховый хлыст, чтоб стегать им лягушек, а хлысты из орешника так красивы и так непрочны, куда против березовых. Занимают его букашки и жучки, он их собирает, разглядывая маленьких, проворных, красно-желтых ящериц с черными пятнышками. Грибов тут мало; за грибами надо идти в березняк, и он уже собирается туда пойти, собираюсь отправиться, потому что ничего в жизни он так не любит, как лес с его грибами и дикими ягодами, с его букашками и птичками, ежиками и белками, с его столь любимым им сырым запахом перетлевших листьев. И вдруг, среди глубокой тишины, Федя ясно и отчетливо услышал крик: "Волк бежит!"

И вот он выпадает из рощи прямо на поляну, к пашущему мужику. Тот останавливает лошадь и смотрит на барчука, вцепившегося одной рукой в его соху, а другой — в рукав крестьянской рубашки.

— Волк бежит! — кричит мальчик.

— Где волк?

— Закричал… Кто-то закричал сейчас: "Волк бежит"…

Тогда мужик бормочет: