Живой Журнал. Публикации 2011

Не грусти. Не позволяй себе быть очень несчастливым. И пиши непременно. При данном состоянии здоровья лучше всего беллетристику о Волине, о скрипке Бориса Эйхенбаума и молодом Толстом.

Тут нужно немного распустить руку, потерять внутренний стыд. Это теряя для литератора вещь необходимая. Но не пиши слишком отчаявшись, а не то тебя возьмут в штыки, как меня с «Третьей фабрикой».

Вставь в книгу фольклоры института, песни младопоязовцев с историко-литературными пародийными примечаниями.

Целую. Жму твои лапы. Желаю счастья. У нас шёл дождь.

29/III — 29 г.

Виктор

Ю. Тынянову

[Февраль 1934 г.]

Дорогой Юрий

Не видался полгода

Маяковский говорил, что лошади потому никогда не кончают самоубийством, потому что не умеют говорить и никогда не выясняют отношений.

Они, должно быть, говорят, что заняты.

Реки, друг, пресны. Волга впадает в Каспийское море, а Каспийское море солоно.

В реках есть соль небольшая, солёность, которую не чувствует рот. Пресные реки приносят соль в моря. Вода испаряется, соль остаётся.

Наша дружба стара и солона.

Весенняя вода, вода снега не засолоняет рек. Реки солоны осенью.

Многое накопилось, и лучшее в той соли, которую мы сейчас едим, наше литературное несогласие.

Голосом лошади, которая разговаривает, хотя и не должна, могу тебе сказать, что если у меня есть враги, то сегодня они могут спать спокойно, потому что мне так себе.

Я не согласен с тобой литературно.

Со дня, когда мы с тобой встретились, с тобой, я не согласен.

Две нитки ведут, вероятно, в искусство. Ты мыслишь продолжающуюся литературу, ты архаист и архаистом чувствуешь Маяковского, Хлебникова. Работа историков литературы в этом отношении похожа на игру какую-нибудь, скажем, золотые ворта, когда испытывают людей, забирают их в свой лагерь, а потом, собравшись в цепи, смотрят, кто кого перетянет.

Футуристов нет, отношения с ними почти выяснены.

Выйти я могу, посмотреть на друзей, с которыми вместе дрался, нет стоящих, одни мёртвые, другие лёжа, вероятно, играют в двадцать одно.

Здание с колоннами покрывает мою землю, «Академия» издаёт книжки. Классицизм побеждает.

Мандельштам Осип Эмильевич знает, что он враг Хлебникова. Бедный Борис Николаевич это знал.

Твоё издание Хлебникова это скрывает, даёт ложные генеалогии, тушит будущую вражду <…>

[404] Ты был молод и носил корректуры по лестнице, и ты не был тогда хуже, и Мине нужно гордиться тем, что мы сейчас старые писатели, что мы известны и просолены.

Пушкин и Гоголь мне непонятны, но Пушкин сумел остаться ж, хотя он и пытался уйти в историю. Стать Мусиным почти что.

Друг, я не согласен совсем с твоими книгами и знаю, почему их любит моё время, и знаю, что в них хорошее, но не будем же мельчить нашего спора и уменьшать размеры несогласия.

Мы не согласны не потому, что одни из нас хорошие, другие тому, что мы не сходимся размерам плохие, не потому, что одни из журналисты, другие писатели, не потому, что мы по-разному определяем знак между собой и временем, не потому что мы по-разному гостим в наших семьях мы по-разному гостим в наших семьях, а потому что мы разной линии культуры и внутри одной группы, одной формулировки, мы были если не попутчиками, то, скажем, цементом или железом одной конструкции.

И нас разрушило.

Нас мало, и тех уж нет, и Маяковский кончил дружбой с Катаевым. Чужие люди, которые не так, как мы не понимаем друг друга, общеписательская группировка знатных, остров с условными знакомыми, остров Елены, где всё короче прогулки, где ходишь всё меньше, чтобы встречаться только с теми, что согласны, это плен.

Итак, новостей немного. Мне сорок один год, меня сгибали, я разгибался, и душа, как ты понимаешь, поизносилась на сгибах.

Я говорю с тобой редко, преимущественно на улице и говорю вот сейчас.

Ты не прав, снимая путь Хлебникова, его отдельность, делая его судьбу только ошибкой, создавая единый путь, единый способ сдаваться. Кажется, Шпет, кажется, к Байрону, на слово крокодил дал примечание, назвавши этого крокодила по латыни.

У тебя, вероятно, нет номера «Взял», книжки 1915 года, я там писал. Это была наша первая статья о наших будущих издателях.

Я люблю тебя, Юрий, люблю твой голос, способ понимать строку и людей. Я не согласен с тобой совершенно.

С собой я тоже совершенно не согласен.

Давать советы, и изменять цвет траура и способы несчастья я не собираюсь.

Я люблю, когда человек не понимает, что пишет, когда человек пишет, как будто случайно, заблудившиеся корабли, которые открывают материки, называют их неверными именами. Они проходят через зелёные от водорослей моря, протаптывают в море тропинку, от тёплой воды, стоялой воды дуют ветры <…>

Ю. Тынянову

[Середина мая 1935 г.]

Дорогой Юрий!

Получил твоё письмо. У тебя такой: от лирической удачи или от геродотовского плача над разбитым кувшином рядом со смертью, через ощутимое умение к умению неощутимому. Освобождение от монологичности — это задача всей нашей эпохи. Худшая монологичность — монологичность жаобная.

Она же ироническая. <…>

То, что я назвал, и то, чего боятся сейчас и на Западе, вероятно, попытки отделаться от монологичности.