Интересно, что в конце концов произошло с убийцей набоковского отца (тут усмешка истории — Набоков-старший, поди, никогда не думал, что его будут называть "отец знаменитого Набокова"), так вот, в справочниках о нём говорится скромно "Таборицкий Сергей Владимирович (1895—после 1922).
Меж тем, говорят, что он был начальником молодёжного отдела в созданной в 1936 году "Vertrauenstelle fur Russische Fluchtinge", а в 1939 — руководителем Национальной организации русской молодежи и в немецких документах писался — фон Таборицки. Вроде бы во время войны он поставлял переводчиков в группу армий "Центр".
К чему это я? Забыл.
История по мешки
Всё дело в том, что никто не хочет мешки ворочать, а хочет
Не забыть прописать себе в интересах — "не мешки ворочать".
История про маленьких бесогончиков
Не так давно ко мне стали ходить никитомихалковские боты. Они приходили и беседовали между собой.
Я им как бы и не нужен был уже вовсе.
Я чувствовал себя хозяином квартиры, к которому пришли гости, и вдруг, не обращая внимания на хозяина, стали ебаться на обеденном столе.
Нет, я, конечно, люблю порно, но — до известной степени.
И после эстетического взгляда перешёл к аналитическому рассматриванию.
Сначала мне казалось, что я имею дело с принципиально иным подходом к ботоводству. Кто-то покупает программистов-ботоделов за мелкий прайс, а Никита Сергеевич послал в имение за холопами, раздал им ноутбуки, и, пока посевная не началась, велел им впрячься.
Но, потом я решил, что это всё дело рук нанятых приказчиков. Не барское это дело, холопам этакие задания раздавать.
А вот приказчики купили у заезжих купцов граммофон, а если накинуть три рубли, предложили полведра ботов в добавок. Купцы уверяли их, что в Париже теперь все так делают.
Ко мне боты приходили на слова об адекватности Никиты Сергеевича Сети, кою он до этого поносил разными словами. Мне кажется, тут нет никакой неадекватности — просто общество атомизируется. Есть кластеры в которых принято одно, и те, в которых принято другое.
И Никита Сергеевич просто не отслеживает мелкие, или мало влияющего на его кластер — зачем?
Вот он вызывает лакея в кабинет:
— Селифан, есть бурление говн?
— Есть, батюшко!
— Ну и хорошо.
Так и казус Бесогона — это ведь не стратегический план с завоевательными целями, покориссь, сетевой человек. поцелуй папскую туфлю и живи в смирении. Я думаю, что Михалков не так много думает о Сети вообще.
Бурление говн есть? Меня обсуждают? Ну и хорошо!
А ведь внимательный человек понимает, что толпа — мычащее стадо, как она Михалкова сейчас ругает, так его будет превозносить. Она, эта толпа как Гришковец, ругающий Ваенгу за бездуховность. Есть известный апокриф, история о том, как в мае 1935 года министр иностранных дел Франции Пьер Лаваль попросил Сталина смягчить жизнь католиков в СССР. "О! — будто бы сказал Сталин. — Папа! А сколько у него дивизий?"
Там было смешное продолжение, но не в этом суть.
А бесоботы ничего так, забавные.
Купцы не продешевили.
История про снег
Довольно давно, в ином историческом времени, я работал рядом с московским зоопарком. Я работал по ночам, когда подходила моя очередь. В те ночи я выучил мрачное дыхание зоопарка.
Это был запах сена, навоза и звериного нутра.
В темноте пронзительно скрежетали павлины, и тяжело ухал усатый морж.
Однажды, открыв окно, я увидел, как идёт снег.
Было первое апреля, хмурый день. Нахохлившиеся лебеди под казённым окном возмущённо кричали.
Потом улица, разделяющая зоопарк на две части, была раскопана и перегорожена — на много лет. На ней лежали бетонные блоки и трубы. Внешне это было похоже на баррикаду.
Теперь-то этого уже никто и не помнит, как и баррикад рядом. Случился военный переворот, а во время переворотов полагается возводить баррикады. Вышли они на этот раз хлипкие, слабенькие.
Два моих приятеля спьяну перегородили Садовое кольцо фермой от строительного крана — десятки людей повиновались им, движение встало. А он пошли себе дальше — возвращались, кстати, из бани.
Модно было гулять на баррикадах.
Какая-то девица сидела на танковой пушке, сверкая капроновыми чулками. Другие, в трико и белых свитерах, гуляли с парнями.
У костров грелись лохматые люди в штормовках, а в небе болтался аэростат.
На антенной привязи аэростата висело четыре флага: большой трёхцветный российский, поменьше — жовто-блакитный украинский, за ним — литовский и ещё какой-то, неразличимый в вышине. Потом этот аэростат оторвался и путешествовал по московскому небу самостоятельно. Его принимали за летающую тарелку.
Товарищ мой встал на баррикаду, чтобы осмотреть окрестности. Она зашаталась под ним, как два стула, поставленные один на другой.