Живой Журнал. Публикации 2012

Для достоверности он лёг на живот поверх ненужных бумаг, пятная их кровью. Бумагами и планшеткой те, кто поднимутся сейчас на холм, обязательно заинтересуются, и обязательно сдвинут его тело с места — всё равно, будь он жив или мёртв. А под ним и под ворохом бумаг, их ждёт неодолимая фугасная сила. Капитан стал ждать чужих шагов, а пока смотрел, как в сухой траве, на уровне его глаз бежит муравей.

Муравей был тут не при делах. Не при чём тут был муравей, и капитан пожелал ему скорее убраться отсюда.

Муравей задумался, помотал головой, и побежал быстрее прочь.

Извините, если кого обидел.

28 мая 2012

История про то, что два раза не вставать

Сегодня хороший пасмурный день конца весны. Всё размыто, и не хочется торопиться.

В "НЛО" выходит книжка Зенкина.

Зенкин умный, и его статьи не устарели.

Он там пишет о Шкловском, и оттого эту книгу мне хорошо рекламировать.

Зенкин в 2003 году пишет вот что: "Можно ли сказать, что в своем состязании с режимом Шкловский потерпел очередную неудачу? Действительно, выдвинутый в «Третьей фабрике» проект мирного сосуществования с советской

властью не имел шансов на сиюминутно-политический успех. Власть никогда не играет по правилам со своими соперниками.

В позднеопоязовском утверждении «внеэстетических рядов» она чутко улавливала подрыв ее собственных догматов о приоритете бытия над сознанием (у Шкловского-то сознание, конечно, остается выше бытия — именно потому, что оно небытие). Она, правда, не тронула самого писателя, но убивала близких ему людей — расстреляла двух братьев, уморила в голодном Питере сестру, угробила на фронте Второй мировой войны сына, того мальчика, что в «Третьей фабрике» играл с красным резиновым слоником.

Она принуждала формалистов отходить или отрекаться от своих теорий. Она долгие годы заставляла Шкловского заниматься халтурой (которую он, как известно, разделял на «греческую» — работу не по специальности, и «татарскую» — работу спустя рукава; но самому ему нередко приходилось совмещать оба смысла…), заставляла ездить на гулаговскую стройку канала Москва — Волга, вводить в свои литературоведческие книги тяжеловесные, нелепо оттененные монтажными стыками (словно кавычками!) декларации о любви к Ленину. Хуже того: она вынуждала его писать все менее точно, все более увлекаться «искусством не сводить концы с концами», злоупотреблять уклончиво-произвольными обиняками, какие приличествуют поэту или конспиратору, но не ответственному за свои слова теоретику. Монументальный камень теории, который он вместе с друзьями вкатил на гору в лютые годы революции и Гражданской войны, в позднем его творчестве покатился обратно, словно русские войска в 1917 году с горных плато иранского Азербайджана; не «Анабазис», а «Катабазис» — пророчески горько острил он в «Сентиментальном путешествии»: не восхождение, а нисхождение.

Впрочем, он ведь и не строил свой проект в расчете на быстрый успех. Программа-минимум, которую он стремился осуществить, — это послать нам, его читателям, ясный сигнал: тот, кто писал все это, — не я, уже не я, не совсем я. «Мир ловил меня, но не поймал», — эту автоэпитафию малороссийского мудреца Григория Сковороды хотели бы отнести к себе многие. Шкловскому, подобно большинству других, это удалось лишь отчасти. Во всяком случае, его книги, особенно ранние, дают почувствовать такое стремление, позволившее ему превратить искусство «жить в промежутках» в авантюру литературной теории".

И, чтобы два раза не вставать, я скажу вот что: опыт долгой жизни всегда должен быть востребован. Всякого человеку, который хоть как-то освободился от задора и беспечности молодости, посещает мысль о том, что остаётся.

Архитекторам легче — от них остаются здания.

Правда, время убивает здания так или иначе. Нужно искать универсальный способ объяснения себе и другим смысла своей работы.

Долгое время для этого использовались книги.

Сейчас жизнь стала куда более универсальной — и книги живут в невещественной форме. Видно, что текст о жизни человека отстаётся универсальным памятником.

Памятник Шкловскому на могиле — обычен и прост, чёрный камень с полированным краем. В углу, кстати, гравирован крест.

Но суть в том, что от человека остаются мемуары. Это возможность для каждого — потому что не каждому строить здания.

Шкловский в своих мемуарах, которыми, по сути, являются все его книги, неточен по отношению к материалу и точен по отношению к себе. Он меняется с миром местами, бежит за ним в образе кабана, который так точно описал Гранин. Мир его ловил, не поймал, так он повернулся и стал ловить мир сам — понимая, что он будет таким, каким он его опишет.

Это правило поняли многие.

Поэтому Вознесенский и Евтушенко выходили на сцену ЦДЛ, сметенно объясняясь, что никто никому морд не бил — поздно. Довлатов был сильнее.

Извините, если кого обидел.

31 мая 2012

История про то, что два раза не вставать