Живой Журнал. Публикации 2012

Маяковский, путешествуя в Америку в 1925 году, гонится за романтикой революции (Мне чудится тот же мотив в тридцатом, когда Эйзенштейн начинает снимать "Да здравствует Мексика!"). Эта романтика стремительно исчезает на родине — на родине уже три года "Прозаседавшиеся", а в Мексике ещё дух свободы. Причём потом Мексика ассоциируется с обителью Троцкого, второй после СССР страной, явно помогающей республиканской Испании и проч., и проч.

Извините, если кого обидел.

30 июля 2012

История про то, что два раза не вставать

То и дело возникает тема нового значения слов.

Слов у нас мало, они передаются по наследству. "Самолёт" раньше был деталью ткацкого станка. Говорят, что в сторону неба его двинул футурист Каменский. Блок называл человека внутри самолёта "летуном", а я вот застал ещё борьбу с летунами. В журнале "Крокодил" рисовали карикатуры на людей, слишком часто меняющих место работы (в два раза реже, чем нынешние pr-менеджеры). Они и и были летунами.

Теперь слова движутся быстрее, карьерные взлёты и падения у них случаются чаще.

"Граф сел к камину и принялся распечатывать письма".

"Заправлены в планшеты космические карты" — про это все уж говорили.

Ну и совершенно прекрасное: "Мальчик клеил модель".

И, чтобы два раза не вставать, ещё история.

Одной моей знакомой дали задание описать своего друга. Задание было на испанском — и она написала: Mi amigo es gordo, calvo, inteligente, hablador, egoista, vago y muy tacaño.

Это про меня.

Извините, если кого обидел.

31 июля 2012

История про то, что два раза не вставать

Пятнадцать первых лет жизни я прожил в квартире с окнами, выходящими на Первую Брестскую улицу (с другой стороны дом выходил на улицу Горького). Это была пустынные улицы, правду говорю. Пусто было, вот что. Пустоту и Чапаев любил.

И, чтобы два раза не вставать, вот что скажу. Я всё чаще встречаю у разных людей скорбную мысль, что обстоятельства отняли у них возможность ругать кого-то. Дело в том, что выступили ругатели более грозные и могущественные, и теперь невозможно говорить правду, потому что окажешься «в свете решений пленума».

Но тут и заключается некоторый парадокс.

За время моего отсутствия и трудов над сумасшедшими Карлсонами, оказывается, произошла масса событий — какие-то скандалы с блоггерами и суши, суды и казни, доллар дорожает, а я и понять не могу — картошку-то садить, или теперь уж и не надо.

Этот давний парадокс построен на институте этических заложников — институт этических заложников придуман для того, чтобы можно было сказать: «Я не могу обвинять N в супружеской измене, потому что его побили полицейские на митинге». Или там: «Мы не можем сказать правду о взятках NN, потому что его сейчас травят за то, что он гомосексуалист». Да отчего же молчать о том, что взятки и отчего заткнуться жене, которую N заразил триппером?

Мне вообще неблизка идея индульгенций в искусстве, да и в жизни тоже. Толку от неё мало, а в итоге у всех фрустрация и нереализованные пиздюли, что норовят протухнуть в кармане.

Но я живу под забором, то есть — в лесу, какой с меня спрос. Я бедный, как доктор Зойдберг. К тому же я обнаружил, что закладка на Гугль-переводчик у меня застряла на фразе «Я всё ещё одинок». (Никак не могу вспомнить, что это я хотел найти).

Я наверняка проигрываю по сравнению с людьми пламенными, людьми радикальной этики.

Но радикальная этика удивительным образом то включается, то отключается. Она становится избирательной — и это одновременно внушает надежду (потому что все люди радикальных эмоций оказываются обычными людьми с двойными стандартами), но и внушает уныние.

Да, я унылый. Да, унылый. Но надежда у меня всё-таки сохранилась. Выйдет из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Да-да.

Извините, если кого обидел.

31 июля 2012

История про то, что два раза не вставать

Когда заходит разговор об истории, я часто вспоминаю известную шутку про то, как человека спрашивают, как окончилась Вторая мировая война. Он отвечает, что американские десантники пробрались в какой-то театр и взорвали его вместе с Гитлером. "Вам в школе ничего не рассказывали?". — "Ну да, конечно, учительница нам говорила, что в мае 1945 года, когда советские солдаты вошли в Берлин… Ну вот подумайте сами, кому мы должны верить, толстой учительнице, которая душится освежителем для туалета или величайшему режиссёру современности?".

Я это вспоминаю, когда речь заходит об изображении войны 1812 года Львом Толстым.