— Как Вы относитесь к идее клонирования мамонтов? Кого бы Вы хотели клонировать?
— Там идея вот в чём — есть один путь: из яйцеклетки индийского слона удаляется ядро и замещается генетическим материалом, то есть найденными сперматозоидами мамонта. Но индийский слон хоть и один вид, но всё же очень далёк от мамонта, и неизвестно как обернётся. Потом сам материал, то есть два сперматозоида, взятые от одного мамонта могут вызвать наследственные заболевания. А вот другой путь — клонирование как таковое, затруднён потому что вовсе нет целых клеток. Нашли клетки с неразрушенными мембранами, да внутри всё равно структуры разрушены от многократного (десятки тысяч циклов нагреваний-охлаждений). ДНК распадается на короткие фрагменты. Причём непонятно, как технически их составлять вместе — и всё ради того, чтобы получить трансгенного слона, который вообще будет непонятно на кого похож, сможет жить только в зоопарке и всё такое.
Тут ведь главный вопрос цивилизации — зачем? Если точно и правильно ответить не на вопрос «как?», а именно на вопрос «зачем?».
Я так вообще никого клонировать не хочу, это всё сюжет для фильма ужасов — клонированные близкие и любимые, такие — но всё же не такие, каких ожидали.
История про то, что два раза не вставать (2013-02-04)
— Когда и почему русское дворянство заговорило по-французски? Не колония ведь.
— Ну, судя по всему, при Елизавете Петровне заговорили. Но галломания, которая приводит к франкофонии — это дело нескольких поколений. У французов, к примеру, была литература (у русских современной литературы не было), и через романы уже воспитывается поколение детей, а потом приходит вал французов-беглецов. К тому же это язык дипломатического общения, язык значительной части науки. Всё вполне логично.
А так-то говорили на всех языках, конечно.
Собственно, английский в конце XX века повторил этот путь. И не в колонии тут дело, а в том, что перед людьми всегда есть много инструментов для общения — и общество всегда выбирает удобный на ту минуту.
— Наверно, действительно совпало многое — молодость русской культуры, эмигранты из Франции, мода. И даже война с французами не повлияла. Немецкий же потерял свою былую роль в науке в середине 20 века и, похоже, необратимо. А судьба русского языка?
— Ну, тут очень легко упростить, и всё сразу станет неверным. Война с французами как раз привела к большему проникновению французского. Многие пленные остались, к примеру.
Немецкий язык сейчас традиционно действенен в философии (впрочем, не только в этой науке). Германия, как-никак, самая мощная экономика в Европе — оттого немецкий важен для инженера.
Но в разговорах о будущем очень легко выхватить из белого шума какое-то обстоятельство и сделать с помощью него глубокие, но, увы, ошибочные выводы о судьбах мира.
Ну вот кто его знает, что с русским языком будет? Никто не знает. Непонятно даже, каков будет украинский язык, интернационализируется ли он или нет. А уж с русским так и вовсе — фантазировать, только людей смешить.
— У вас есть какое-нибудь оружие? Оно (вообще) вам нравится?
— У меня есть чудесный старинный ледоруб. В нём всё совершенно — и рукоятка из ясеня, и потрёпанный брезентовый темляк, и калёный клювик, и царапины на лопатке. Зашибись какой предмет.
— А штормовка у вас есть? А как насчет выштопанного на ней? У меня были…
— Была даже энцефалитка. Но сейчас материалы всё равно лучше.
История про то, что два раза не вставать (2013-02-04)
— Когда Вам больше нравится заниматься сексом — утром или вечером? А есть какие-то «фишки», игры, которые Вам нравятся и могут Вас возбудить в любое время и/или в любом месте?
— О! Вы знаете, это надо делать на рассвете, когда с подругой вы перелезаете через ограду яблоневого сада. Одуряюще пахнут спелые плоды, но — хрусть! — треснула ветка под сапогом сторожа. И в тот момент, когда он срывает с плеча двухстволку, нужно-то всё и успеть. Где, как не тут — возбуждение, порыв и страсть, путаница в крючках и застёжках, юбыстрый вскрик, пневматические звуки и восторженный всхлип подруги. Вот так!