Живой Журнал. Публикации 2014, июль-декабрь

Итак, не поймёшь, где у этого чёрного монстра, набитого едой, была лицевая сторона, а где оборотная. Зад всё же был главнее.

Автомобиль, одним словом, мне понравился больше прочего — больше самого себя, во всяком случае.

И вот, наконец, мы встретились с Червонцем перед самым моим отъездом. Был тот самый день рождения в разорённой квартире. Гости уже ходили, держась за стенки, когда посередине ночи он, тяжело отдуваясь, возник в дверях. Знакомец мой был одет очень дорого, но весь был будто пережёван. Часть воздуха из него вышла, и костюм висел мешком.

Слова были кривы и необязательны.

Он раскрыл пухлую ладонь и показал мокрую от пота монету — это был золотой червонец.

Я даже перепугался — тогда на такой кружочек можно было год снимать квартиру — если это не был бы, конечно, новодел семьдесят пятого года. Эти новоделы были тоже дороги — их раньше продавали за доллары иностранцам — и вот только сейчас выпустили в свободный полёт.

— Не пугайся, — сказал он. — Видишь гурт? Он почти в два раза толще — так они добирали вес. Так что это подделка, не платёжное средство, а так — тебе для памяти. Но это «настоящий» фальшак, оттуда, из двадцатых.

Потом он исчез. Его не застрелили, как это было в моде, не взорвали в машине — он просто исчез.

К нашим общим знакомым приходили скучные люди в галстуках, расспрашивали, да так и недорасспросили.

Я тогда жил в иностранном городе К. и узнал об этом с запозданием.

Но я-то знаю, что с ним случилось.

Услышав, как недобрые гости ломятся ему в дверь, он сорвал картину со стены своего кабинета, будто испуганный Буратино, и вошёл в потайную дверцу. Стена сомкнулась за его круглой спиной. И вот он до сих пор сидит там, как настоятели Софийского храма. Перебирает свои сокровища, с лупой изучает квитанции и боны. А как надоест, выходит на поле разбрасывать по пашне золотые кружки.

Ветер рвёт отросшие волосы, струятся между пальцами червонцы — шадровский сеятель машет рукой, а котомка трясётся.

Картина эта на самом деле — окно в славный мир двадцать второго года.

Потом мой друг лежит на поле, занятый нетрудовыми размышлениями.

Чадит труба на заднике, и разъединённые пролетарии всех стран соединились.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

08 декабря 2014

СЛОВО О НОВОЙ МЕМУАРИСТИКЕ (2014-12-19)

Мне очень нравятся короткие истории Сергея Чупринина, которые тут я читаю. Я специально не буду выделять его имя ссылкой, в тайной надежде, что он этого не увидит. Потому как нравятся эти тексты мне по довольно трагической причине.

Их автор и читатели называют «подблюдными песнями» или историями — понятно, что и сам автор и половина комментаторов, конечно, знают, что такое настоящие подблюдные песни и читали не только лотмановский комментарий об этом[1].

Но переносное значение как раз и трагично — предсказание оборачивается застольным рассказом. Я как раз любитель застольных рассказов, но тут автор как раз будто рассказывает историю исчезнувшего мира. Недаром в этих историях часто встречается обращение к Алисе Ганеевой, молодой девушке-критику с глазами раненной лани (она красивая, я видел, да).

То есть, такой блестящий приём, который во мне вызывает плохо скрываемую зависть.

И вот в чём дело.

Был такой жанр — «пластинки» или «грампластинки». Короткая история, то, что называется «байка», а раньше называлась анекдотом, или историческим анекдотом.

Так вышло, что лет двести подряд литература в России была главным искусством, только сейчас сдавшим свои позиции. Оттого анекдоты про писателей были особенно востребованы.

Биографии писателей были известны (хотя это знание и было анекдотично), и жанр процветал.

Эти истории и называла Анна Ахматова «пластинками», как, впрочем, и просто формульные выражения, привязанные к разным персонам[2]. Как раз в ту пору пластинки были быстрыми, сторона кончалась едва ли не быстрее хорошей истории.

Типовой историей было что-то вроде: «Бальмонт вернулся из-за границы, один из поклонников устроил в его честь вечер. Пригласили и молодых: меня, Гумилева, еще кое-кого. Поклонник был путейский генерал — роскошная петербургская квартира, роскошное угощение и всё что полагается. Хозяин садился к роялю, пел:

“В моём саду мерцают розы белые и кр-расные”.

Бальмонт королевствовал. Нам все это было совершенно без надобности.

За полночь решили, что тем, кому далеко ехать, как, например, нам в Царское, лучше остаться до утра. Перешли в соседнюю комнату, кто-то сел за фортепьяно, какая-то пара начала танцевать. Вдруг в дверях появился маленький рыжий Бальмонт, прислонился головой к косяку, сделал ножки вот так [тут Анна Андреевна складывала руки крест-накрест] и сказал: “Почему я, такой нежный, должен все это видеть?”»[3]