Живой Журнал. Публикации 2014, июль-декабрь

Но тут есть интересное обстоятельство — эти истории, не только, конечно, рассказанные Ахматовой, были чрезвычайно востребованы в шестидесятые и семидесятые годы прошлого века. Одна из книг Довлатова более чем полностью состоит из них. Множество писателей написали воспоминания, более или менее состоящие из фрагментарных историй. Но случай Ахматовой более «чистый» — это были рассказы de profundis. Литература прошлого была как бы возвращена, но фигуранты историй были уже мертвы. Но когда-то это были живые люди, сказавшие bon mot, которое было подхвачено следующим поколением.

Возникла какая-то особая дистанция для любви к этим писателям и поэтам — они были достаточно далеки, чтобы создавать их мифологический образ, и достаточно близки, чтобы сопоставлять их с повседневной историей.

Они были, наконец, прочитаны — не всегда тщательно, не всегда осознанно, и уж точно не всегда полностью. Однако ценность их биографий была безусловна.

Серебряный век миновал, миновал и Железный, а литература всё производила книгу за книгой.

Писатели жили, ссорились, уводили друг у друга жён, мирились, возвращали жён и сочиняли — книгу за книгой.

И вот чем интересны истории Чупринина — тем, что они как раз из семидесятых и далее годов. В них фигурируют не Бальмонт или Маяковский, а советские писатели поздней поры, или вовсе нынешние литераторы.

У них случаются конфузы и удачи, они тоже произносят, каждый своё bon mot, но литература изменилась. Изменился вообще весь мир — кончился тот великий социальный контракт, что был заложен ещё в пушкинские времена: «писатель пописывает, читатель почитывает»[4]. То есть, писатель по-прежнему пописывает, но его никто не почитывает.

Вернее, его почитывает дугой писатель, но это отдельная тема.

Изменилась социология литературы. Произошёл издательский кризис (он ещё не кончился), сменилась система оплаты и мотивации писателя, произошли изменения в самом институте чтения, как времяпровождения, и, наконец, поменялась социальная роль писателя. Лет пять-семь и какие-то процессы фиксируются.

Важно не то, что сам писатель стал фигурой менее значимой, а то, что он становится фигурой без биографии.

То есть, биографическая составляющая русской классики была важна — дуэль Онегина как-то рифмовалось с дуэлью Пушкина, Семёновский плац был неотделим от романов автора, то, что яснополянский житель не хотел есть мяса обсуждалось едва ли не более, чем какой-нибудь эпизод «Анны Карениной».

Байка о писателе поддерживалась вечным огнём статусного интереса.

Самый успешный русский писатель нынешних дней как раз обладает минус-биографией, и даже не вполне понятно, в какой стране он живёт.

Так вот, короткие «подблюдные песни» Чупринина чрезвычайно интересны тем, что они как раз про «серую зону» отечественной литературы — зазор между культовыми фигурами прошлого и сегодняшней спутанной жизнью. Анекдот про Блока или Бродского очевиден, а вот история из жизни условного Чумандрина (я вставил анахронизм, чтобы никого не обидеть), вовсе не очевидна. Семидесятые и восьмидесятые в оптике десятых годов следующего века стали серой зоной потому что на Лакшина или Вл. Орлова нужно делать сноски. И уж подавно мало кто помнит авторов многотомных советских производственных романов — так называемую секретарскую литературу.

А ведь я ещё помню жаркие споры о сортах этой литературы — одни производственные романы были написаны лучше, другие — хуже, и за эту разницу яростно ломались копья. Советская литература уже тогда вела себя как гигантский диплодок, которому откусили голову, но он продолжает идти, не замечая этого — большой спинной мозг продолжает механически вести его[5].

Мне это ещё более интересно, потому что я принадлежу как раз к поколению «опоздавших к лету», то есть, людей, вполне понимающих ценности шестидесятых-восьмидесятых годов, но живущих совсем в другом времени.

Менее ранимых, более циничных, совсем других, но именно что понимающих интонацию — племянников своего или чужого дяди[6].

Я ощущаю именно это — интонацию, из которой и создаётся литературный анекдот.

Тот анекдот, в который нельзя подставить любое имя, он важен привязкой к подлинным именам. Кому интересно, что и как сказал поэт-семидесядник своей няне, как сложились отношения секретаря Союза писателей с четой литературоведов. Пушкин, Маяковский и Брики уже создали свой мир побасенок.

Но я-то, я! Я чувствую разницу, я представляю, о чём речь.

Я один из леммингов, задержавшихся на краю обрыва.

Там постелена газетка, нарезан хлеб и лежит кусочек небратского сала.

Поют подблюдну песню — день, да наш.

19 декабря 2014

Хирург Кирякин (День работника органов государственной безопасности. 20 декабря ) (2014-12-21)

И не то, чтобы хирург Кирякин был в этот вечер сильно пьян, совсем нет. Возвращаясь из гостей, где он вместе с друзьями пил неразбавленный медицинский спирт, он всего лишь опоздал на метро и теперь шёл пешком через весь город.