Живой Журнал. Публикации 2015

Это пространство не уединённое, во дворе из самовара пить чай можно, это по площади таскать его неудобно.

При этом я наблюдаю большие самоварные войны — потому что много людей раздражаются оттого, что другие множества людей празднуют не то и не так, как им хотелось.

Я вот не из таких — моё только дело предупредить, что самовар портится и может вовсе прийти в негодность.

Ведь и сам я праздники люблю — меня хлебом не кормят, зато дают праздновать вволю.

В своём черновике почти вековой давности Шкловский говорит много современных вещей — о том, как накопали грядки для нового пропагандистского искусства и обильно полили их деньгами. А вышло не искусство, а какая-то дрянь. Взошло такое, что и разобрать нельзя: арбуз — не арбуз, тыква — не тыква, огурец — не огурец… чорт знает, что такое!

Так писал другой классик.

А Шкловский говорил: «Лучше завернуть в стихи селёдку, чем втягивать их в политику».

Нет, я вот лично не против любых форм — но на свои деньги. На личные. Как только оказалось бы, что георгиевскую (а правильнее — гвардейскую) ленточку нужно купить за тыщу, к примеру, рублей — в пользу стариков, так оказалось бы, поди, что гвардейских цветов сильно поубавилось. Как плакаты бы для себя рисовали, так, наверное, человечнее бы вышло. Как люди начинают не из-под палки что-то делать, а за свои, так всё как-то лучше выходит.

Время меж тем, растворяет всё — эмоциональный накал спадает по третьему поколению. За убитого деда и сожжённую бабку сердце болит. За прадедов и их родителей больно уже меньше — так цинично устроен человек.

Убитых Наполеоном уважают, но относятся к ним отстранённо.

Или остранённо.

Скоро отдавать самовар детям — он и так-то выглядит архаичным, а уж если будет дырявым, то станет совсем грустно.

А так-то праздник хороший.

Извините, если кого обидел.

08 мая 2015

Вкус глухаря (День Победы, 9 мая ) (2015-05-09)

— А я люблю майские праздники, — сказал бывший егерь Евсюков, стараясь удержать руль. — Они хорошие такие, бестолковые. Вроде как второй отпуск.

— Лучше б этот отпуск был пораньше. Ездил бы я с вами на вальдшнепов, если бы раньше… — Сидоров всегда спорил с Евсюковым, но место своё знал.

Бывший егерь Евсюков был авторитетом, символом рассудительности. И я знал, как Сидоров охотится весной — в апреле он выезжал на тягу. Ночью он ехал до нужного места, а потом вставал на опушке. Лес просыпался, бурчал талой водой, движением соков внутри деревьев. Через некоторое время слышались выстрелы таких же, как Сидоров, сонных охотников. Выстрелы приближались и, наконец, Сидоров, как и все, палил в серое рассветное небо из двух стволов, доставал фляжку, отхлёбывал — и ехал обратно.

Евсюков знал всё это и издевался над Сидоровым — они были как два клоуна, работающие в паре. Я любил их, оттого и приехал через две границы — не за охотничьим трофеем, а за человечьим теплом.

И сейчас мы тряслись в жестяной коробке евсюковского автомобиля, всё больше убеждаясь, что в России нет дорог, а существуют только направления. Мы ехали в новое место, к невнятным мне людям, с неопределёнными перспективами. Майский сезон короток — от Первомая до Дня Победы. Хлопнет со стуком форточка охотхозяйства, стукнет в раму — и нет тебе ничего — ни тетерева, ни вальдшнепа. Сплошной глухарь. Да и глухаря, впрочем, уже и нет. Хоть у Евсюкова там друг, а закон суров и вертится, как дышло.

Вдруг Евсюков притормозил. На дороге стояли крепкие ребята на фоне облитого грязью джипа.

— Куда едем? — подуло из окна. — Что у вас, ребята, в рюкзаках?

— А вы сами — кто будете? — миролюбиво спросил Евсюков, но я пожалел, что ружья наши далеко, да лежат разобраны — согласно проклятым правилам.

— Хозяева, — улыбаясь, сказал второй, что стоял подальше от машины. — Мы всего тут хозяева — того, что на земле лежит, и того, что под землёй. И не любим, когда чужие наше добро трогают. Так зачем едем?

— В гости едем, к Ивану Палычу, — ответил Евсюков.

Что-то треснуло в воздухе, как сломанная ветка, что-то сместилось, будто фигуры на порванной фотографии — мы остались на месте, а проверяющие отшатнулись.

Слова уже не бились в окна, а шелестели. Извинит-т-те… П-потревожили, ошибоч-чка… Меня предупредили, что удивляться не надо — но как не удивиться.

Евсюков, не отвечая, тронул мягко, машина клюнула в рытвину, выправилась и повернула направо.

— Я думаю, Палыч браткам когда-то отстрелил что-то ненужное? — Сидоров имел вид бодрый, но в глазах ещё жил испуг.

— Палыч — человек великий, — сказал Евсюков. — Он до такого дела не унижается. У него браконьер просто сгинул бы с концами. Тут как-то одна ударная армия со всем нужным и ненужным сгинула… Нет, тут что-то другое.

— А я бы не остановился. Вот у хохлов президент враз гайцов-то отменил, а уж тут-то останавливаться — только на неприятности нарываться.

— Ну, ты и дурак. Не хочешь нарваться на неприятности, нарвёшься на пулю. И президентами не меряйся — подожди новой весны.