Живой Журнал. Публикации 2017, январь-сентябрь.

Он остановился. Два автомобиля, покачивая боками, двигались по направлению к нему. Нетрудно было догадаться, кто сидит в первом. Это был русский лидер. Малыш увидел чёрную, как летом при закрытых ставнях, внутренность кабины и в ней, особенно яркий среди этой темноты (яркость почти спектрального распада), — околыш. Через мгновение всё исчезло (фигак!), всё двинулось своим порядком. Двинулся и Малыш.

II

Находясь под впечатлением этой встречи, Малыш пришёл в школу по адаптации беженцев к стране убежища — свою каторгу и спасение. Он читал лекцию, физически ощущая шершавость мела, которым была покрыта аспидная доска за спиной. Доску украшали вереницы формул — ровные наверху, они начинали плясать и драться внизу, у самой полочки для мела. Предшественник каждый раз оставлял Малышу это таинственное послание, и каждый раз Малыш грустил о том, как мало он понимает в этих палочках и крючках, как ограничено его знание о мире. А может, доску просто забывали протереть. Он думал об этой обиде мироздания, а в душе его звучал фигак — и сколько бы он ни перечислял студентам чужих писателей, фигак следовал за ним. Сквозь кровь и пыль… фигак, фигак — летит степная кобылица. И мнет ковыль… Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел, кто постепенно жизни холод с летами вытерпеть умел; кто странным снам не предавался, кто черни светской не чуждался, кто в двадцать лет был франт иль хват, а в тридцать выгодно женат; кто в пятьдесят — фигак! Фигак!

Фигак представал перед ним даже в русских сагах, среди снегов, где толпы пархатых казаков бежали по ледяной степи за своим самозваным царём Пугачёвым, а им противостоял несчастный мальчик со своей возлюбленной… Как его фамилия? Как?.. Округлые обороты речи, как тряские колёса деревенской телеги, на повороте заскрипели — и обошлось без имени. Что в имени тебе моём, Фигак? Зачем это я читаю, кому это нужно, отчего я не пишу о своём Шекспире? И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу. Это ли не цель желанная? Фигак, и сном забыться. Фигак… и видеть сны? Вот и ответ. Гул затих. Я вышел на подмостки… Фигак! И я там был, фигак, мёд-пиво пил…

Малыш собрал свои рукописи и приготовился покинуть школу для беженцев. Третий мир смотрел на него разноцветными глазами. Часть из его слушателей приплыла на паромах как раз оттуда, из тех мест, про которые он рассказывал — из наполненного островами, как суп фрикадельками, южного моря. Они хранили святое чувство Талассы и вольный дух. Один даже показал ему нож из-под парты.

В дверях он встретил директора школы, который, мыча, подсовывал ему заметку о птичьем гриппе. Заметка предназначалась для друзей Малыша в «Газетт». Зачем директору слава репортёра, Малыш не понял, но заметку взял.

III

Карлсон был агентом по воздушным перевозкам.

Но сегодня был пустой день, нужно было только подписать бумаги у доктора, заказавшего в Греции какую-то жестяную глупость для клиники. Поэтому Карлсон проснулся поздно и долго ощупывал вмятину рядом на кровати. Жена его, Пеппи, ушла куда-то по своим пеппиным делам.

Этим утром он, как обычно, пришёл в лавку к знакомому сербу. В этот раз он купил у Джиласа почку. Он покупал её долго, выбирая, снова откладывая обратно тёмное мясо и не переставая говорить с хозяином. Они успели обсудить многое — от войны на юге до зарождающегося нового класса номенклатуры.

Дома Карлсон открыл два письма — первое было от дочери, что подрабатывала на съемках. Другое он открыл по ошибке — это было письмо продюсера к его жене. То есть сначала он думал, что от продюсера, но это было послание от Филле и Рулле — двух известных шалопаев. Он даже сидел рядом с ними за столом на каком-то банкете и потом недосчитался часов и бумажника. Неясные намёки, которыми было полно письмо, привели его в недоумение. «При чём тут её длинные чулки?» — раздражённо подумал он.

Наконец он оставил письма и пошёл по длинному коридору к своему кабинету задумчивости. Внутри старинного механизма спуска гулко капала вода, и под этот метроном он принялся читать свой дневник.

День наваливался, как подушка на жертву семейного насилия. Он думал, что хорошо бы махнуть куда-нибудь на юг, завести себе страусиную ферму.

Однако пора было идти на кладбище. Он вышел из дому со своим потёртым портфелем, уже на лестнице поняв, что забыл телефон. Несколько секунд он потоптался на площадке, но решил не возвращаться.

И вот Карлсон ехал в печальном сером автобусе и разговаривал со своим давним приятелем Юлиусом. «Как мы постарели, Боже мой, как постарели». — Карлсон вдруг подумал, что он сам похож на стареющего Фингала, что ждёт своего сына в замке на холме, сына всё нет и для чего жить — непонятно. Хоронили с помпой, Йенсену бы понравилось, но узнать это теперь было невозможно. Йенсен вышел из дома в гетрах, альпийских башмаках и с рюкзаком, доехал на трамвае до парка, чтобы посмотреть на озеро у башни и лёжа полюбоваться на облака, и тут же свалился замертво. Из дома вышел человек с дубинкой и мешком — и вот фигак! И вот фигак!