Живой Журнал. Публикации 2017, январь-сентябрь.

Он рассказал нам, как мы будем жить, когда попадем на Луну. В подробностях, иногда мрачных, а иногда веселых. Вот, например, история про одну газету: «…доход, который получался от продажи газет, целиком поступал в распоряжение Спрутса. Нужно, однако, сказать, что доход этот был не так уж велик и частенько не превышал расходов. Но господин Спрутс и не гнался здесь за большими барышами. Газета нужна была ему не для прибыли, а для того, чтобы беспрепятственно рекламировать свои товары. Осуществлялась эта реклама с большой хитростью. А именно: в газете часто печатались так называемые художественные рассказы, причем если герои рассказа садились пить чай, то автор обязательно упоминал, что чай пили с сахаром, который производился на спрутсовских сахарных заводах. Хозяйка, разливая чай, обязательно говорила, что сахар она всегда покупает спрутсовский, потому что он очень сладкий и очень питательный. Если автор рассказа описывал внешность героя, то всегда, как бы невзначай, упоминал, что пиджак его был куплен лет десять — пятнадцать назад, но выглядел как новенький, потому что был сшит из ткани, выпущенной Спрутсовской мануфактурой. Все положительные герои, то есть все хорошие, богатые, состоятельные или так называемые респектабельные коротышки, в этих рассказах обязательно покупали ткани, выпущенные Спрутсовской фабрикой, и пили чай со спрутсовским сахаром. В этом и заключался секрет их преуспевания. Ткани носились долго, а сахару, ввиду будто бы его необычайной сладости, требовалось немного, что способствовало сбережению денег и накоплению богатств. А все скверные коротышки в этих рассказах покупали ткани каких-нибудь других фабрик и пили чай с другим сахаром, отчего их преследовали неудачи, они постоянно болели и никак не могли выбиться из нищеты». «Как только Крабс очутился за дверью, господин Гризль взял свою авторучку, положил перед собой чистый листок бумаги и, склонив голову, принялся быстро писать. Буквы у него получались какие-то толстенькие и вместе с тем остроносенькие, с длинными, свешивающимися вниз хвостами. При взгляде со стороны казалось, что он не писал вовсе, а аккуратно рассаживал на полочках жирных хвостатых крыс» (1968, 268–270).

Это, кстати, почти интонация Олеши.

Участь творца

Для того с обеих сторон требуется: с одной — дар, искусство; с другой — восприимчивость, внимание. Но как же требовать его от толпы народа, более занятого собственною личностью, нежели автором и его произведением?

Александр Грибоедов. Заметка по поводу «Горя от ума»[21]

Первая книга приключений Незнайки — это книга о творчестве. Незнайка сначала хочет стать художником, его портреты узнаваемы, но его одергивают точь-в-точь как Хрущев в Манеже: «Самым последним проснулся Тюбик, который, по обыкновению, спал дольше всех. Когда он увидел на стене свой портрет, то страшно рассердился и сказал, что это не портрет, а бездарная, антихудожественная мазня. Потом он сорвал со стены портрет и отнял у Незнайки краски и кисточку» (1960, 20).

Он пытается быть музыкантом, но ему остается только бессмертная фраза, кочующая из века в век, пригодная для использования любым гением: «Моей музыки не понимают, — говорил он. — Еще не доросли до моей музыки. Вот когда дорастут — сами попросят, да поздно будет. Не стану больше играть» (1960, 315).

В романе появляется удивительный персонаж — писатель Смекайло, уповающий на изобретенный коротышками бормотограф. Смекайло нарочно оставляет его в гостях и пытается подслушать чужую жизнь, но коротышки только ржут и кукарекают, зная, что бормотограф спрятан под столом.

Взрослые читатели в этом месте понимающе переглядывались: понятно, что это намек на подслушивающие устройства. Усмешки эти были типовые, но куда интереснее, что метод бормотографа, только организованный и открытый, может писателя сформировать и довести до Нобелевской премии.

А пока пришельцы из Цветочного города спрашивают Смекайло, какую книгу он написал, и он отвечает, что пока не написал никакой. Сначала он ждал, пока будет готов портативный стол, потом ждал бормотографа: «Писателем быть очень трудно» (1960, 110). Так, кстати, приветствовали друг друга Серапионовы братья: «Здравствуй, брат. Писать очень трудно». Так писал Федин Горькому в 1922 году: «Все прошли какую-то неписаную науку, и науку эту можно выразить так: „писать очень трудно”»[22]. Надо еще раз оговориться — пространство культовых книг вовсе не содержит намеки в каждом слове и зашифрованные прототипы. Это читатель в меру своей образованности соединяет обрывки проводов — одни остаются безжизненными, другие искрят, третьи включают экран, на котором дрожит неожиданная картинка.

Продолжаем о творчестве.