Живой Журнал. Публикации 2017, октябрь-декабрь

Но чувствовалось, что мой рассказ успеха не возымел. Дамы только сморщили носы, а вот мой счастливый соперник, смерив меня уничижительным взглядом, разошёлся: оказалось, что он довёл до смерти какую-то старуху, чтобы выведать у неё секрет краплёных карт, другую старуху он попросту зарубил топором, да и не её одну, играл — и как страшно играл! Так играл, что проиграл родовой дом на вывоз из имения…

Истории росли, как снежный ком. Казалось, сам Люцифер стоит передо мной и вот-вот вонзит мне в лоб свой громадный медный крюк… Нет, зуб!

Впрочем, дамы слушали его благосклонно, и оттого я стал лучше думать о либералах. Можно сказать, что я внял их идеям и возжелал переустройства общества и обобществления чего-либо. Хотя бы чего-нибудь.

Негодяй захохотал… Но тут раздалось цыганское пение, что в наших краях действует, будто хлебное вино вперемешку с лекарскими облатками. Кто-то пустился в пляс, кто-то нестройно стал подпевать, не весьма угадывая не то что слов, но и самих песен. Всё смешалось, пти-жё вкупе с чужим успехом было забыто.

Но я остался на пустой поляне один! Все сокрылись, и один мой Петрушка воровал забытые одеяла и пирожки.

Наутро оказалось, что N. покинул имение вместе с тремя дамами и отправился вместе с ними в путешествие на воды — не то во Владимир, не то в Сольвычегодск.

31 августа

Прогулки в полях, прикосновение к корням и наблюдения за природой.

С утра, после плотного долгого завтрака, за которым мы с графом говорили о высоком, я отправился на реку. Надо сказать, что у меня было там приготовлено место, где вольготно и радостно душе и где я обычно лежу без порток, глядя в небо.

Проведя весь вчерашний день в обустройстве и раздумьях о том, что забыто дома и что утеряно в пути и не помешает ли отсутствие важных предметов моему творчеству, я пошёл именно туда, в поля и леса Отчизны.

Притомившись, я заснул на берегу речки Воронки, размышляя о вещем и сущем. Бежали мимо муравьи — один, не в меру любознательный, подумал и укусил меня за палец, озадачился и побежал дальше. Прилетел жук-говноед, но убрался вон до поры до времени. Несколько раз я просыпался, ворочаясь в высокой траве, как зверь. На пригреве было тепло — это струился запоздалый жар уходящего лета.

Жужжал шмель, паучок висел на своей паутинке, высматривая приближающуюся осень. Дворовый человек редко забредает в эти места, и я не боялся, что кто-то нарушит моё уединение. Лето, случайно продолжившееся в сентябрь, струило зной, но часы его были сочтены. Сухие жёсткие листья сыпались с берёз, как резаные купоны.

Затем я пошел на взгорок и, воздев руки к Ярилу, восславил русскую литературу, родной край и алфавит. Так, подпрыгивая на манер древних басурман-индейцев, проповедовал я urbi et orbi русское слово.

А потом заснул снова.

1 сентября

Покос, старики писатели. О том, что жива ещё русская литература.

С утра вышел на покос. Как и положено, сперва разулся и прогулялся по родной мураве. Помолился и пошел посолонь.

Природа теряла последние остатки солнечного тепла.

Простое, вековое русское занятие было в радость. Труд был сладок и приятен — коса-литовка пела, в голове рождались новые замыслы.

Самые удачные строчки за мной записывал Прохор, приставленный ко мне молодым графом.

Гроза набухала над лугом, пахло свежестью и радостным потом крестьянского труда.

За рощицей сели, притомившись, старики-писатели. Дым самосада стелился над полем, распугивая вялых комаров-карамор. Дело у писателей не ладилось: сказывались и немочь, и вчерашняя гульба в имении. Пляски с девками не пошли им впрок, и балалаечный звон, казалось, до сих пор стоял у них в ушах. Прохор смотрел на них с крестьянским презрением, а я — с жалостью.

Раньше прочих я скосил свой край, но не остановился: ведь приближался курьерский.

Сотня глаз смотрела на меня из окон, полсотни носов сплющились о стекла. Вся русская литература стояла за мной, и невозможно было посрамить её дурной работой. Пронесся поезд — молчали желтые и синие вагоны, в зеленых плакали от радости и пели.

Прохор у меня за спиной делал озорные знаки проезжающим соглядатаям. Я цыкнул, и он, скорчив постную рожу, подал мне вышитый рушник.

Я остановился и обтёр лоб.

Печальный немец Карл Иванович привез мне на сивом мерине крынку молока и добрую краюху хлеба. Прочим писателям пришлось докашивать свой удел перед электричками. Да и то — приехал бы какой новомодный экспериментатор с сенокосилкой — и вовсе погнали бы его в тычки.

День клонился к закату; я — усталый, но довольный — вернулся в имение бодрым шагом. Да и то сказать, шел так быстро, что бедный Прохор еле поспевал за мной, неся под мышкой кипу исписанной бумаги.

2 сентября.

Путешествие в Пустынь. Отцы-пустынники и жёны непорочны. Беседа с отцом Януарием.

Поехал в Пустынь. (Я езжу туда ежегодно, чтобы очистить душу и помыслы.)