От этой воображаемой фантастической картины меня отвлёк Шеврутов. Он остановил машину рядом с небольшим проломом в бетонной стене. Я вылез наружу, ёжась от утренней сырости. Тайный магистр вынул из багажника чехлы и жужжал молниями на них.
Наконец, он достал несколько блестящих странных предметов и запер машину.
Мы шагнули в проём, как десантники шагают в пустоту за бортом.
Дальше тропинки не было — Шеврутов шёл в утренних сумерках по одним только ему известным приметам. Я иногда утыкался ему в спину, иногда отставал на несколько шагов и видел, как его дорогое чёрное пальто метёт глину.
Рядом под поверхностью мрачных луж шла загадочная внутренняя жизнь. Как в гигантском аквариуме, что-то булькало, ухало. Над жидкостью в лужах поднимался пар, курились дымки близко и далеко в этих полях.
— Ты не думай, настоящие поля аэрации дальше, а здесь старая зона… Так вот, — продолжил Шеврутов какую-то фразу, начало которой я упустил. — Рыба здесь особенная. Начало здешней рыбе положили бракованные телескопы, которых лет пятьдесят назад спустил в унитаз аквариумист Кожухов. Он вывез свою коллекцию из Берлина в сорок шестом. Я видел эти аквариумы — увеличительные вставки в стёклах, бронзовая окантовка с орнаментом… Когда его пришли брать в пятидесятом, дубовая дверь продержалась ровно столько, сколько понадобилось Кожухову, чтобы спустить последнюю рыбу в канализацию.
Но сейчас у нас другая радость — наша рыба очень живуча. Мои продавцы возили её в пластиковых мешках с кислородом по всей Европе. Переезд до Парижа ей совершенно нипочём. И это не самое интересное. Мне мутанты не интересны, мутанты нежизнеспособны и мрут, как первый снег тает. Мне интересны новые виды.
Я тебе покажу совершенно иное…
Мы прошли криво погрузившийся в лужу трактор с экскаваторным ковшом и заброшенное бетонное здание. Дальше начинался лес ржавой арматуры и странные постройки без крыш.
— Вот, можешь поглядеть. Спустись по ступенькам, пока я сачок свинчиваю. Подивишься.
Я начал спускаться по обнаружившимся ступенькам мимо забора из сетки-рабицы. Рядом с кроватной спинкой, вросшей в землю как поручень, начиналось небольшое озерцо. Вода в нём, или то, что было водой, стояло ровно и неподвижно. Если бы озерцо возникло из бомбовой воронки военных времён, то я не удивился бы.
Я наклонился к воде, чтобы разглядеть новый аквариумный вид, составивший Шеврутову славу.
Но никто не роился в этой неожиданно прозрачной воде.
Роиться там было некому.
Огромный глаз глядел на меня оттуда бесстрастно и мудро. Невиданных размеров существо с плавниками изучало меня, как червяка, зашедшего на обед. Царь рыб ждал гостей в своей страшной глубине.
Я отшатнулся и сделал несколько шагов по ступенькам вверх. Там уже стоял Шеврутов. Неожиданно он толкнул меня в грудь.
— Ну, что стоишь. Иди, прыгай.
— Ты что? — шепотом спросил я и прибавил ещё тише: — Ты с ума сошёл?..
— Давай, давай, — толкал меня вниз Шеврутов. — Нечего тут…
Схватившись за ржавую кроватную спинку, я пытался отпихнуть аквариумиста.
Шеврутов печально достал из кармана пистолет, что называется Тульский Токарев. Этот чёрный предмет в его руках показался мне больше, чем был на самом деле.
— Ну, давай, давай, — а то он мертвечины не любит. Он тебя сам выбрал, он всегда сам выбирает.
Глаз уже приблизился к поверхности и бесстрастно смотрел на меня.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Пуговица (День металлурга.
Все пройдёт — усталость, гарь и печаль.
Все пройдёт — навек останется сталь.
Сталь сердец и городов,
Сталь негромких наших слов
И ракет, летящих в звёздную даль.
Плавился асфальт, город накрыло жаркое лето.
Они стояли в очереди безо всякой надежды. Садовое кольцо шумело рядом, тянулся второй час ожидания, а они были всё ещё далеко от заветной двери.
Раевский пел, переминаясь, о том, как день и ночь горят мартеновские печи. Ему нравилось притворяться рабочим, хотя в очереди за водкой это было делом бессмысленным.
К этой двери была прикручена кожаная, вместо обычной, ручка от чемодана. Что это был за чемодан, почему продавцы поступили так с дверью — об этом были сложены легенды.
Шеврутов знал, по крайней мере, две версии. Сердобольский — куда больше, а Раевский, наверное все. Он вообще знал всё.