Живой Журнал. Публикации 2020

Они стояли за водкой — две бутылки в одни руки, каждому совершеннолетнему раз в месяц. Талоны были зеленоватые, в мелкую крапинку. Да только водки могло не хватить, или вовсе — в указе не было сказано, какие бутылки принимаются в расчёт. Скажет продавец, что есть только четвертинки, и если нужда заставит, согласишься получить на один талон две крохотные бутылки, каждая чуть больше гранёного стакана. А в иной гранёный стакан такая влезет вся — «с мениском», как говорили.

Указ звенел над советской землёй вот уже давно, и Раевский говорил, что лучше попасть под трамвай, чем под компанию. Попадёшься пьяным, — мгновенно отчислят из института.

Институт их был тут же, на Садовом кольце, и раньше звался гордым именем вождя. Московский институт стали имени Сталина. Имени кого бы ещё быть институту стали? А потом, чтобы сохранить все буквы в целости, он стал Институтом стали и сплавов, что служило нескончаемым источником шуток — сталь ведь тоже сплав, сплав железа с углеродом.

Скоро им надо было ехать на практику — кому в Донецк, кому в Мариуполь, а кому остаться тут, в московской жаре. А пока они выкупали все семейные талоны — за стариков и старух, за сестёр и прочих родственников. Это было их, собственное, а не чужое. То, что по талонам, было им положено, а значит, было крепче глупого понятия собственности. Своё. От талонов никто не отказывался — их разве дарили.

Друзья прогуливали пары — но не в субботу же стоять, в куда более длинной очереди.

Сердобольский жил поблизости, к нему и отправится священный груз. А самого Сердобольского два месяца назад, прямо рядом с магазином, ударили по голове и отняли бутылки. Неделю его мутило — оказалось, что это сотрясение мозга. С тех пор они ходили отоваривать талоны втроём.

Очередь колыхнулась, кто-то крикнул неразборчиво, забормотал неразборчиво и тихо, и вдруг снова закричал. Кажется, в начале очереди били кого-то. Но не из корысти, а для порядку, чтобы не лез бессовестно вперёд.

Начинался обеденный перерыв, но в магазин стали запускать. Тощие рюкзаки превратились в парашюты десантников, только вместо капрона там были надежды на весёлое будущее.

Когда они выходили, Раевский победно оглядел загибающийся хвост очереди и пропел негромко, но довольно слышно:

Что же ты наделала,
Голова с заплаткою
По талонам горькая,
По талонам сладкая.

В очереди заржали, а некоторые испуганно отвернулись. Друзья свернули в ту самую неприятную подворотню, и тут к ним качнулась фигура.

Это было опасно.

Они тут же сгруппировались, но человек раскинул руки, как Христос. Мир был с ним.

— Послушайте меня, молодые люди. На носу моём велосипед, а в душе осень.

— Ну, началось, — с раздражением сказал Сердобольский.

— Я хочу предложить вам размен, — сказала фигура. — У вас вся жизнь впереди, а моя догорает в степи, как немецкий танк. У вас есть товар, у меня — купец. Любите ли вы золото? Держали ли вы его в руках?

— У меня была золотая медаль, — гордо ответил Раевский.

— Школьные медали, обручальные кольца… Скажите ещё, что вы трогали бабушкины золотые зубы. Это всё не настоящее золото. А настоящее имеет страшную, нечеловеческую силу.

Это была правда. Когда Раевский в детстве смотрел на стакан, в котором плавала, как младенец в кунсткамере, бабушкина вставная челюсть, то думал, что это выглядит симпатичнее, чем дедушкины золотые коронки.

— У меня для вас настоящее золото с историей, — и фигура выбросила вперёд руку. — Добытое зеками, плавленое чекистами, наше, не чужое.

На ладони неизвестного лежала жёлтая пуговица.

Друзья разочарованно переглянулись: пьяница был неизобретателен.

— Что это? — брезгливо спросил Раевский.

— Это пуговица вождя.

— Ленина?

— Нет, глупые, какая может быть у Ленина золотая пуговица? Это пуговица Сталина.

— А вы её срезали, пока он спал на даче? — усмехнулся Раевский. — Залезли в окно, и…

— Не надо смеяться. Сейчас перед вами история. Я действительно срезал пуговицу, когда вождь спал — только спал он уже вечным сном. Он лежал перед нами, как жертва на алтаре, и мы срезали пуговицы с его кителя, прежде чем зарыть его в землю. Не бил барабан перед смутным полком, когда мы вождя хоронили.

Пьяница говорил, будто пел, и было видно, что он сообщает угрюмую историю своей жизни в этой подворотне не в первый раз. Голос дробился в подворотне, отскакивал от круглого потолка.

— Мы сдали пуговицы по списку, но одна осталась в моём кулаке, — старый полковник обсчитался от горя. Слёзы застили ему глаза, и он ошибся в счёте. Пуговица осталась у меня, и вот она — перед вами. Подлежит обмену — всего на одну бутылку из множества ваших. Всего на одну — золото в обмен на огонь. Так меняли индейцы своё первородство. Не скажу «дайте мне красного, красного этого», а скажу: «дайте мне этого белого».

Раевский наклонился к руке, оказавшейся неожиданно чистой и ухоженой.

Там лежала небольшая пуговица с гербом Советского Союза.

— Это в пятьдесят шестом? — спросил Шеврутов.

— В шестьдесят первом, стыдно не знать, молодой человек.