Живой журнал

Но если тот апостол был Святым, то я — точно нет. Фадеев это понял, когда ему в истерике позвонила Таня и рассказала, как она отправила меня на розыски своей дочери. Просто у Тани, как у всех российских женщин, была эта вечная, проклятая тяга к самопожертвованию. Отправив меня на розыски своего ребенка, Таня тут же сдрейфила. А вспомнив, где я работаю, разыскала телефон «Альфы» и потребовала подозвать к трубке Фадеева. Терзаясь от чувства собственной вины, Таня выложила Дядьсаше всё. Сообразив, что к чему, Дядьсаша нашёл меня по моему GPS—трекеру. Дядьсаша так никогда и не узнал, что Энди была моей дочерью. Таня побоялась идти до конца. Промолчал и я. А чем тут было хвастаться? Я никогда не видел свою дочь живой и здоровой — не хотел. Было всё равно. Не дали посмотреть и на мертвую… Таня уехала в Вашингтон и увезла трупик Энди с собой. Таня больше никогда не искала меня, как и я её. Наш союз был случайным. Ребенок был случайным. И только боль — настоящей. Именно эта боль и привела меня в Интерпол делать мою работу: искать потерянных и тех, кто пропал. Находить их — живыми или мёртыми. У Кинга я прочитал, что именно так приходит искупление, потому что хорошими делами можно загладить свои грехи. Но совесть — не супермаркет, а для убитых миг смерти определяет не Бог, а другой человек6. Я не верю, что можно сделать добро из зла, а из дурного — хорошее…

Вот так, схлопотав свое первое и единственное ранение, я разом забил на все голливудские боевики, где главный герой после такой раны еще пару часиков бегает, а, набегавшись, ещё и ухитряется пару девок отшпилить. На самом деле после таких ранений в плечо (и это при условии, что ты попал в счастливый процент выживших) бывает раздробление костей, повреждение нервов, невролиз и болезненная пластика для закрытия дефектов кожи. Лично я отделался четырьмя операциями, уродливым швом и болью в плече, если забываю беречь его. Впрочем, шрам преподнес мне ещё одно оригинальное развлечение. Теперь мне приходится каждый раз придумывать ответ на умильный вопрос очередной подружки. Вопросы обычно варьируются от умеренного «ой, а как это случилось, Андрей?» до абсолютно идиотского «ой, а это было больно?». И что, мне теперь надо всем исповедоваться? Ещё чего. Есть другой вариант. Даже три. Все на «отлично» прокатывают:

— Нет, не больно. Просто у моей бывшей неправильный прикус был…

— Да мы тут как—то баловались, меня подвешивали к потолку, но я сорвался с веревочки…

— Слушай, детка, не приставай ко мне, а лучше займи свой рот каким—нибудь делом…

Кстати, о деле: где, спрашивается, мой завтрак? Открываю холодильник и первым делом вижу апельсиновый сок. Так, и что эта гадость делает в моём доме? Фи, кошмар. Выливаю сладкую мерзость в раковину, в урну выбрасываю картонку. С интересом оглядываю недра своего бездонного холодильника, где давно повесилась — нет, даже не крыса, а целый боевой крысиный эскадрон. Колбаса, сыр, два яйца. Чиабатта, молоко, две груши. Супер, но готовить я не хочу. Да и руки у меня в этом плане растут из… короче, растут не оттуда. Начинаю жалеть, что вчера отправил Диану домой вместе с посылкой от мамы. Но, вспомнив о том, что вся эта мамина «домашне—полезно—здоровая—еда—давай—ешь—Андрюша», все эти её полустёртые от долгого применения коробочки с макаронами и кусками мяса выглядят как… одним словом, плохо выглядят, я повеселел. Принимаюсь раздумывать, ограничиться ли мне звонком в местное говно—sushi, или поесть где—нибудь нормально, в городе, в кафе. Выбираю второе, как человек разумный. Заварил себе чашку робусты, с подоконника сгреб в стопку ноутбук, iPad, бумаги и в ожидании кофе разложил всё принесённое на кухонном столе. Сам сел в любимое кресло, перекинул ноги через подлокотник и начал анализировать составленную мною вчера схему «лепки» «объекта».