Живописец смерти

— Ты почему смеешься?

— Я смеюсь? Ничего подобного…

— Смеешься-смеешься… усмехаешься в усы, хотя у тебя и нет усов. Что-то смешное по телевизору? Дай посмотреть…

Вероника уселась на ручку кресла, положила локоть ему на плечо, чтобы удержать равновесие, и слегка откинула голову, как делала всегда, если что-то ее интересовало. На экране девушки из «Это — не RAI»[166] плясали на краю бассейна и Амбра что-то чирикала в микрофон с истерическим хохотом, переходящим в рыдание.

— Тебе не кажется, что ты уже слишком стар, чтобы пялиться на девчонок?

Он склонил голову, поцеловал торчащий локоть, вдыхая аромат ее духов.

— Мы спонсируем эту программу, вот я и решил посмотреть, что там показывают: кажется, все это самую малость нецелесообразно… Ты куда-то уходишь?

— Отвезешь завтра детишек в школу? Я договорилась с косметологом, а до этого хотела зайти к Марте выпить кофе… как-то не хочется все на бегу…

— Зачем тебе косметолог? Ты и так очень красивая…

— Боже, как мне повезло… Мой муж через одиннадцать лет после свадьбы мне делает комплименты.

Вероника протянула руку, погладила коротко остриженные волосы на затылке. Снова аромат ее духов, невесомый, легкий, но настойчивый.

— Ты куда-то уходишь? — повторил он.

— Так что, мы договорились назавтра насчет детишек? Элеонора не должна опаздывать, у нее контрольная в классе, и аккуратнее с Луиджино: температура прошла, но мальчик еще не окреп… Все, целую.

Вероника подставила ему губы, надавив локтем на плечо, но тотчас же отвернулась и легко вскочила: сказались недели занятий аэробикой.

— Я поеду на «вольво», — быстро проговорила она, поправляя шуршащую юбку-стрейч на темных нейлоновых колготках.

Он проследил, как жена выходит из комнаты, и снова уставился в телевизор.

А там крупным планом, во весь экран, показывали лицо белокурой девушки с неяркими веснушками на носу: запустив пальцы в густые волосы, она мечтательно смотрела вдаль.

Он опять усмехнулся в усы.

Судя по тому, как на меня смотрят из соседней машины, остановившейся на красный свет, я, должно быть, говорил сам с собой. Я прищелкиваю пальцами, качаю головой в такт, будто подпеваю песенке, которую передают по радио, но те, из соседней машины, еще пуще выкатывают глаза, и едва зажигается зеленый свет, как я газую на перекресток, мчусь по улице, ведущей к дому Грации.

Бегу стремглав вверх по лестнице, с тяжелой одышкой заядлого курильщика; замираю перед дверью, глотая ртом воздух и держась за селезенку. Жму на звонок под надписью «Негро Г.», сделанной от руки на пластиковой карточке; слышу пронзительное «динь-дон» с каким-то слащавым подвыванием, отдающееся в тишине лестничной клетки. Никто не торопится открывать.

А если ее нет дома? Не помню, звонил ли я перед тем, как ехать. Не помню, который час. Какой день недели.

— Комиссар… в чем дело… вы здесь?

Грация в мужской пижаме, длинная рубаха на пуговицах. Припухшие веки, растрепанные, сбившиеся волосы, след, оставленный на щеке подушкой, — видимо, она спала. Сейчас ночь? Смотрю на часы: нет, пять часов вечера.