Животное. У каждого есть выбор: стать добычей или хищником

– Эти часы – единственные в своем роде. Патек Филипп 1939 года, платиновые. Мой отец был тот еще пиздюк. Я пребывал в уверенности, что он завещает похоронить себя с этими часами. Но отец оставил их мне. Единственное, что он сделал для меня за всю жизнь. Хотя не думаю, что по любви. Эти часики, подруга, стоят кучу бабок.

– А по виду не скажешь.

Ленни рассмеялся, потешаясь надо мной.

– Не смейтесь надо мной, Леонард.

– Простите, дорогая. Драгоценные вещи не всегда красивы.

Он повернулся к двери, потом снова ко мне:

– Джоан! Не могли бы вы проводить меня до дома? Мне давно пора выпить таблетку. На самом деле, очень давно пора.

Идти мне не хотелось, но я пошла. Я делала одно и то же с каждым вторым мужчиной из тех, кого знала. Я шла с ними на тот случай, если все будет плохо, и меня понадобится спасать. Я не имею в виду, чтобы меня спасал мужчина. Я имею в виду – спасать деньгами, спасать тем, что кто-то сделает за меня грязную работу. А самая грязь заключалась в том, что я не могла принять ничью помощь, не отплатив за это каким-нибудь извращенным сексуальным способом.

Вслед за Ленни я вышла из дома и побрела по травяной тропинке. Для разнообразия дул легкий ветерок. Все ветерки были у богачей: в Хиллз, в Пэлисейдс. У Ленни денег куры не клевали, и я не очень понимала, почему он обитает в садовом сарайчике на вершине этого ржавого каньона. Когда у меня водились деньжата, я жила красиво. У меня отлично получалось пребывать в настоящем, верить, что «будет день – будет пища». Гося постоянно мне это говорила. Деньги всегда возвращаются, поучала она. Они уходят и возвращаются чаще, чем все остальное.

Ленни отпер дверь. То, что он запирал ее, было интересно.

– Вот мы и пришли, – проговорил мой арендодатель.

Я вошла внутрь вслед за его щуплым тельцем. Запах едва не сбил меня с ног. Старческий запах костяной пыли на средневорсовых коврах. Запах кофе и апельсинового сока, слитых в одну раковину. Каждый раз, ощущая старческий дух, я чувствовала, что меня обманом лишили родителей. И в то же время я испытывала благодарность. Хотя смерть родителей, когда я была еще так юна, ввергла меня в мир разрушения, я, по крайней мере, была избавлена от наблюдения за тем, как они теряют свое достоинство. Моя мать навсегда останется красивой, мой отец всегда будет сильным. Его большие руки, заливающие бензин, в боковом зеркале машины.

Все в этом строении было сосновым, даже потолок, и загроможденным мебелью и персидскими коврами из большого дома, который ныне занимала я, что делало жилище Леонарда по-настоящему уютным. Но ощущение уюта сочеталось с неким намеком на кошмар. Наверное, потому что напомнило мне Поконо. Там тоже было уютно. Уютно, как в первые минуты фильма ужасов.

У Ленни был двенадцатидюймовый телевизор на мрачной стойке, а спальня пряталась за ширмой-аккордеоном. Еще я увидела трубку и упаковки табака с ванильной отдушкой. Стены состояли из полок, которых едва хватило, чтобы разместить все книги хозяина. Я представила, как Ривер строит этот домик, как его руки и шея блестят бисеринками пота под жарким солнцем Каньона.

– Присядьте, пожалуйста, – проговорил Леонард, указывая на вельветовое кресло-реклайнер.

– По эту сторону скалы очень тихо. Вы слышите по ночам койотов?

– Я слышу только то, что хочу слышать, – сказал он, победоносно постучав по слуховому аппарату.

Когда Ленни почесал голову, часы соскользнули на середину его тощей руки. Теперь, зная им цену, я не могла оторвать от них глаз. Он поймал мой взгляд. Кровь бросилась мне в лицо, и я отвернулась, сосредоточившись на горке с фарфором. Увидела, что у Ленни есть целый сервиз Laboratorio Paravicini. У моей матери было только одно их столовое блюдо, которым она дорожила, как сокровищем. Наверное, разбей я его, мать бы меня побила. Она никогда и пальцем меня не тронула. А я была бы не против, чтобы меня стукнули.

– Паравичини, – сказала я.

Леонард кивнул. Это произвело на него впечатление, и во мне поднялась ярость.

– У нас была такая посуда, когда я была маленькой, – сообщила я, думая о том одиноком блюде на самом верху нашего серванта, о том, как оно сияло. Его никогда не касалась даже крошка пищи. Я продала блюдо при продаже дома – вместе с почти всем остальным.

– Ваши родители из Италии.

– Да, моя мать была итальянкой. Я там родилась.

– Ваша матушка скончалась? – спросил Леонард без достаточной доброты.

Я кивнула. Над головой Ленни с паутины спускался паук. Я ничего не сказала, даже когда он едва не шлепнулся хозяину дома на нос.

– А ваш отец?

– Тоже.

– Мне жаль. Давно?

– Давно.

– Вам было мало лет?

– Очень.

– Боже мой, дитя! Что случилось?

– Несчастный случай.

– Авария?

– Нет. В доме.

– Пожар?

– Леонард, где ваша коллекция ромашки? Уверена, у вас она есть. Я могла бы заварить вам чаю, если вы будете так любезны заткнуться на хер.

Я дразнила, а Ленни улыбался. Теперь, когда я знала, что этот старик болен, мое отношение к нему смягчилось – самую малость.