Живун

Долго опять не мог уснуть Илька, думая, как хорошо было бы вылечиться ему.

Утром отец разрешил мальчику выпить оставшийся отвар, заверив жену:

— Обычное растеньице, безвредное. Выпьет — успокоится.

Но Илька тешил себя догадкой: на отца с котом трава потому не подействовала, что они и так здоровы, а он же калека. Дрожа от волнения, Илька опустошил чашку до дна.

— Теперь-то уж Илька наш будет встанька! — хлопала в ладоши Февра.

— И буду! — Иного Илька себе не представлял.

Весь день Илька жил как во сне. Вот-вот произойдет чудо! Он зашагает по избе, побежит на улицу… Терпеливо сидел мальчик у стола, вертел в руках ваньку-встаньку и потом молил Боженьку. Февра с Энькой то и дело подбегали к нему, спрашивали, как он чувствует себя. Даже заставляли его вставать на ноги. Но он гнал их, продолжал ждать и молиться.

Вечером, когда все собрались в избе, Илька разрыдался неудержимо.

— Обманул меня Боженька, обману-ул! Это не встань-трава была-а…

Мать в испуге кинулась к нему, зажала рот рукой.

— Ой, нельзя так про Боженьку! Грех! Прости, Господи, дите несмышленое!

— Не плачь! Бог слезам не верит, — печально произнес отец.

— Бог злой, только наказывает меня. Что я сделал ему худого? — всхлипывал мальчик и в сердцах швырнул к печке упорного ваньку-встаньку.

Глава двенадцатая Похмелье

1

Был на исходе август.

Уже ночи стали темными. Заметно холодало. Густые туманы клубились над рекой, заползали на берег, окутывали кусты. Комары начисто сгинули. Без них дышалось легко и свободно.

Но появилась мошкара. Мелкая, как песчинки. Противная, надоедливая и вредная. Тело от нее зудело несносно. Хуже комарья были мошки. Есть на воле стало совсем невмоготу: уха ли, чай ли вмиг покрывались черным слоем, будто их густо наперчили. Хочешь — сдувай, не хочешь — ешь-хлебай прямо с присыпкой.

— Знать, самый что ни на есть мелкий пепел людоедский, — злились вотся-гортцы.

В Мужах такого горя они не испытывали. Пармщики все чаще вспоминали прежнее житье в селе. На работу выходили безотказно, дело делали, но больше молчком. Парассю и ту неслышно стало. Правда, нет-нет да прорвет ее. Но выкричится на детей да Сеньку и опять затихнет: то чему-то усмехается, а то в глазах тревога. Сандра и вовсе молчальницей стала, от всего отрешилась. Похоже, какая-то тяжесть ее давит. Елення с Марьей думали, понесла она, — давай советы сыпать… Но она не откликалась.

Гриш примечал перемены в бабах, да не больно ломал голову. Мужики его тревожили.

Он точно знал, когда все началось. Утром, после Ильина дня. Проснулись тогда сами не свои. Хватили лишнего, мутило. А как еще вспомнили, что полсарая рыбы стоила пирушка… Друг дружке в глаза не глядели. Было бы чем похмелиться, может, не так томило бы душу.

Гриш никак не мог простить себе этой слабости. При их-то бедности так пировать! И как на грех — в Илькины именины. Вроде ради этого и устроили пированье и влезли в долг к Ма-Муувему всей пармой.

Об этом пока никто не говорил, но рано или поздно скажут, кто-нибудь затеет скандал.

Оттого и не радовала работа. Вернутся люди с рыбалки, выложат улов, разделают, засолят, а в мыслях один подсчет: не в прибыток добыча, пропитую убыль покрывают. А зима подойдет — и шкурки Ма-Муувему. Вороха шкурок…

Попробуй теперь не отдай! Ма-Муувем такое подстроит через своих людей, что не обрадуешься. И сельсовет подивится: на что они спьяна понадеялись?

Зиму целую на Ма-Муувема батрачить. От пушнины разживы не жди. А рыба есть рыба. Да и путина кончается, а соли в обрез. Куш-Юр ничего не шлет, видать, в мир-лавке пусто.

На ту соль, что Ма-Муувем отвалил, засолили рыбы в аккурат столько, сколько ему же за винку выложили. Как будто усчитал.

Чем сильнее холодало, тем тяжелей становилось на душе. Подходит пора бесполезного труда — на хантыйского старшину…

Горькое похмелье!..

Вслух никто не роптал. Но долго тревога таиться не может. И она прорвалась.

А началось все, как часто бывает, с пустяка…

2

Из-за мошкары есть стали врозь, по избам. Наваренное сообща, как уговорились, делили по едокам. Запечалился Гриш. Плохой, выходит, из него кормчий. А что делать?

Крытой столовой не было. И до нее ли! В пору управиться с тем, без чего не обойтись. Без бани бревенчатой, например. А могла быть и столовая. Не попировали бы в Ильин день, и срубили бы — четыре мужика как-никак да Ермилка с Макар-ики.

«Вот так всегда: с ноги собьешься и пойдешь колдыбашиться», — думал Гриш и гнал от себя мысль, что жить горсткой, вдали от племени своего, от села родного — все равно что в утлой калданке держать курс в открытом море. Бросают волны калданку как хотят, с пути сбивают. «Но нет! — говорил Гриш себе. — Наперед умнее буду править».

Приметил однажды Гриш паука на окне: забился тот в угол рамы и распустил свою сеть.

Поначалу без интереса, от нечего делать, поглядывал он на паука, но, как это часто бывало с Гришем, увлекся наблюдениями и уже подолгу не сводил глаз с насекомого.

— Вы того, не смахните паука-то ненароком. Я еще не все про него узнал, — предупреждал он домашних.

Как-то услышал этот наказ Гажа-Эль и укорил соседа: