Живущие в подполье

Девяносто недель тому назад. Он очнулся, когда у него над ухом вдруг раздался голос:

— Осторожнее, Васко, отодвинься от калорифера. Одеяло может загореться. Согрелся?

Его предостерегала Барбара. Жасинта не обращала внимания на подобные вещи. Тем не менее она поддержала Барбару рассеянно ласковым взглядом, напомнившим ему взгляд Сары, устремленный куда-то вдаль. Наверное, она все еще видела себя на пляже, под дождем, на пляже или в кафе, слушающей болтовню Зеферино.

— Мне хорошо, я уже сказал. Надеюсь, костюм скоро…

— Так только кажется. Придется еще подождать.

Барбара его предостерегала или та девушка с лицом цыганки апрельским вечером сороковых годов в Пиренеях? Стоял апрель, но в горах было холодно, как в декабре. Едва начало смеркаться, они разбили лагерь в лесу; в тот день они проделали немалый путь по отвесным тропам, среди встающего стеной чертополоха и чахлой травы, которой не давали расти заморозки. Тучи, будто испуганные кони, неслись по небу, и земля, тусклая и тяжелая, казалось, была застигнута врасплох ранними сумерками. День быстро приближался к концу ночные насекомые уже не пугались путников, и на дорогах в долине вздымались клубы пыли вслед за пастухами, гнавшими домой стада. Отец девушки простился с ними здесь, он должен был встретить тех, кто переходил границу с другой стороны, и так как до патрулируемых жандармами районов было далеко, они разожгли костер, чтобы поджарить мясо и согреться. Все закоченели.

Их было четверо вместе с девушкой, двое — португальцев. Васко приехал из Мадрида в Валенсию, пересел на поезд, идущий в Барселону, и там встретился с товарищами, которые обещали переправить его во Францию. Отец и дочь — по имени Нурия, с черной гривой волос — скрывали его несколько дней в своем доме, затем проводили до Фигераса и вывели к тому месту, где был переход через Пиренеи. Нурия подтрунивала над предосторожностями Васко: «Вы объясняетесь по-испански, как мадридец или как каталонец, клянусь вам! — а берет носите, как галисиец. Не волнуйтесь, никому и в голову не придет, что вы иностранец». С тех пор как он прибыл в Мадрид, он не расставался с беретом. (Когда-нибудь я расскажу тебе, Барбара…) Васко приложил немало усилий, чтобы изменить свою внешность до неузнаваемости, теперь в нем трудно было заподозрить политэмигранта, он изучал, как держат себя испанцы на улице, как беседуют друг с другом, и старался им подражать. Берет и альпаргаты[14] помогли ему слиться с толпой. В те годы и рабочие и так называемые средние слои носили альпаргаты. Такие, как у него — серые или блекло-голубые, те и другие казались выцветшими на солнце. Времена были тяжелые. Васко проник в Испанию нелегально и даже не помышлял о том, чтобы раздобыть документы. Поэтому приходилось избавляться от всего, что могло отличить его от рядового мадридца, и возможно скорей совершенствоваться в языке, общаясь с испанскими товарищами. Он знал, что политическая полиция дома и на улице задерживает всех «подозрительных». Но одно дело — соблюдать предосторожность и совсем другое — беречь свою шкуру. Васко находился в Мадриде на положении эмигранта, однако это не могло оправдать его пассивность. Он хотел приносить пользу, хотел действовать. И сейчас еще он со светлым чувством вспоминал о той поре.

Несколько раньше Испанию охватила всеобщая забастовка. На севере, в Астурии и Васконгадасе, забастовка переросла в вооруженное восстание, шахтеры захватили шахты и рудники, во многих городах и поселках административная и политическая власть перешла в руки рабочих. Но народное движение было подавлено, и, хотя большинство повстанцев, в том числе и шахтеры, бежали во Францию, многие еще скрывались в Мадриде. Васко сразу вызвался принять участие в подпольной организации помощи астурийцам, которых военные трибуналы судили заочно, вынося иным смертные приговоры. Работа в подпольных организациях, заполнявшая целые дни, помогла Васко быстрее привыкнуть к испанскому укладу жизни. Организация размещала беженцев по надежным семьям, иногда снимая комнаты в рабочих кварталах, обеспечивала деньгами или работой и, наконец, подготавливала побеги за границу или ограждала, насколько возможно, от репрессий властей. Дети и нищие — этот всевидящий и вездесущий отряд — выслеживали доносчиков. А те, кто и сам не ел досыта, делились с повстанцами последним. Вот она, истинная солидарность.