Живущий в ночи

Большая часть содержимого касалась теологических исканий и сомнений отца Тома. День изо дня он убеждал себя, молил себя помнить о том, что вера поддерживала его в течение всей жизни и что если сейчас, во время этого тяжкого испытания, он утратит ее, то с ним будет покончено. Эти пассажи были мрачными и стали бы увлекательным чтивом для тех, кто хочет заглянуть в мятущуюся душу психа, но они не проливали свет на таинственную деятельность в Форт-Уиверне и заразу, которая вырвалась из его недр и набросилась на Мунлайт-Бей. Поэтому я пропускал эти рассуждения.

Листая страницы, я наткнулся на одну или две, на которых аккуратный почерк отца Тома превращался в безобразные каракули. Написанные им пассажи были бессвязными, пустыми и безумными. Видимо, преподобный писал их, изрядно накачавшись виски и будучи готовым к беседе с унитазом.

Особенно тревожно выглядела запись, датированная пятым февраля. Она, правда, была сделана старательным и аккуратным почерком:

«Я верю в милосердие Христа. Я верю в милосердие Христа. Я верю в милосердие Христа. Я верю в милосердие Христа. Я верю в милосердие Христа…»

Эти пять слов – строчка за строчкой – повторялись примерно двести раз. Все они были выписаны с идеальной аккуратностью одержимого. Такого результата, наверное, нельзя было бы добиться, даже используя резиновый штамп и чернильную подушечку. Скользя глазами по этим строчкам, я почти физически ощущал ужас и отчаяние, владевшие священником в те минуты, когда он это писал. Он изливал эти чувства на бумагу, чтобы они кричали с нее во все оставшиеся времена.

«Я верю в милосердие Христа».

Интересно, какое происшествие, случившееся пятого февраля, ввергло отца Тома в бездну эмоционального и духовного отчаяния? Что он увидел? А может, он исписал страницы этой судорожной молитвой под впечатлением ночного кошмара, подобного сновидениям, которые сначала тревожили, а потом стали возбуждать Льюиса Стивенсона?

Продолжив листать дневник, я наткнулся еще на одну любопытную запись от одиннадцатого февраля. Она находилась посередине длинного пассажа, в котором отец Том спорил с самим собой по поводу существования и сущности бога, выступая одновременно скептиком и верующим. Я бы наверняка проглядел ее, если бы мой глаз не зацепился за слово «отряд».

«Этот новый отряд, освобождению которого я посвятил себя, вселяет в меня надежду именно потому, что он является противоположностью первому. В этих созданиях нет зла, нет тяги к насилию, нет ярости…»

От чтения дневника меня отвлек жалобный крик, донесшийся с чердака. Этот звук без слов был полон боли и отчаяния, в нем слышалось такое несчастье, такая безысходность, что, помимо страха, гонгом прозвучавшего в моем мозгу, я испытал еще и безотчетную жалость. Это было похоже на крик ребенка трех или четырех лет – потерявшегося и напуганного.

Крик произвел на Орсона такое сильное впечатление, что он вскочил на ноги и выбежал в коридор.

Дневник отца Тома был слишком велик, чтобы поместиться в кармане, поэтому я засунул его сзади за ремень джинсов.

Выйдя следом за Орсоном в коридор, я вновь нашел его стоящим возле стремянки. Пес пристально всматривался в складчатые тени и тусклый свет в открытом чердачном люке. Он обратил ко мне свой выразительный взгляд, и я знал, что, если бы мой пес умел говорить, он сказал бы: «Мы должны что-нибудь предпринять».

В этой необыкновенной собаке не только кроется масса загадок, она не только проявляет ум, несвойственный большинству ее сородичей, но плюс ко всему, похоже, обладает ярко выраженным осознанием морального долга. До того как начали происходить описываемые здесь события, я иногда полусерьезно подумывал, что реинкарнация, возможно, не такой уж и бред. Я запросто мог представить Орсона преданным своему делу учителем, самоотверженным полицейским или даже миниатюрной и мудрой монахиней, которая жила в стародавние времена, а теперь возродилась к жизни в новом облике – на четырех лапах, покрытая шерстью и с хвостом.

Предаваясь подобным размышлениям, я, конечно, понимал, что являюсь кандидатом на премию имени Пиа Клик за выдающиеся достижения в области наиболее бредовых предположений. По иронии судьбы, вскоре мне предстояло узнать, что происхождение Орсона, хотя его и нельзя назвать сверхъестественным, было еще более невероятным, нежели могли бы предположить мы с Пиа Клик, даже предприняв совместный мозговой штурм.

Сверху раздался еще один крик. Орсон пришел в такое возбуждение, что тоненько завыл, впрочем, недостаточно громко, чтобы его услышали на чердаке. На сей раз этот жалобный звук еще больше напоминал плач маленького ребенка.

Следом послышался другой голос. Он прозвучал слишком тихо, чтобы можно было разобрать слова. Я был уверен, что говорит отец Том, но не мог понять по его тону, угрожает ли преподобный кому-то или утешает.

28