Живущий в ночи

Женщина задумалась и наконец ответила:

– Нет.

– Нельзя брать на себя вину за все на свете.

– Некоторым это не помешало бы.

Я не торопил ее. Бренди было вполне сносным.

– Вот что я скажу тебе, – вновь заговорила она, – это должно вот-вот случиться. Я превращаюсь.

– Превращаешься?

– Я чувствую это. Не знаю, чем я стану через месяц или полгода. Чем-то, чем не хочу становиться. Чем-то, чего боюсь сама.

– Я не понимаю.

– Разумеется.

– Могу я чем-нибудь помочь тебе?

– Мне никто не может помочь. Ни ты, ни даже господь бог. – Анджела перевела взгляд с рубиновых подсвечников на янтарную жидкость в своем бокале и заговорила – негромко, но решительно: – Мы загнали себя в западню, Крис. Такое с нами и раньше случалось, но сейчас все гораздо хуже и страшнее. А виной всему гордыня, надменность, зависть. Мы теряем все, абсолютно все. И уже невозможно повернуть назад, нельзя изменить содеянного.

Язык Анджелы не заплетался, но мне тем не менее подумалось, что она немного перебрала абрикосового бренди. Я пытался успокоить себя мыслью, что выпитый алкоголь заставляет ее слишком мрачно смотреть на вещи, что грядущая катастрофа, которую она пророчит, обернется на самом деле не ураганом, а всего лишь неприятностью, увеличившейся при взгляде на нее через бокал с бренди.

И все же слова Анджелы сделали свое дело. Несмотря на жару и бренди, мне стало холодно и расхотелось снимать куртку.

– Я не в силах остановить их, – продолжала она. – Но я могу другое – перестать хранить их секреты. Ты должен узнать обо всем, что случилось с твоими мамой и папой, Крис, даже если это причинит тебе боль. А ведь жизнь твоя и без того тяжела. Ох как тяжела!

Честно говоря, я не считаю, что жизнь моя так уж тяжела. Просто она другая, не такая, как у всех. Если бы я страдал от своей необычности и рыдал ночами, мечтая стать «нормальным», вот тогда моя жизнь точно превратилась бы в кошмар. Я бы сломался. Но мне больше по душе извлекать из своей жизни максимум удовольствия и превращать ее странности в преимущества, и поэтому она у меня не только не тяжелее, но даже легче, чем у многих.

Однако ничего этого я Анджеле не сказал. Если именно жалость ко мне заставляет ее делать свои не досказанные пока разоблачения – пожалуйста, я готов надеть маску печального горя и изображать из себя самого несчастного человека на свете. Я готов стать сумасшедшим Лиром. Я, если надо, буду Шварценеггером из «Терминатора-2», сражающимся с убийцей из жидкой стали.

– У тебя очень много друзей, но… есть и враги, о которых ты не знаешь, – продолжала тем временем Анджела. – Эти подонки чрезвычайно опасны. Многие из них – очень странные. Они из тех, кто превращается.

«Превращается». Опять это слово!

Мне почудилось, что по моей шее бегают пауки. Я потер ее рукой, но там ничего не оказалось.

– Если ты хочешь уцелеть… хоть как-нибудь… ты должен знать правду. Наверное, мне стоит начать с обезьяны.

– С обезьяны? – переспросил я, подумав, что неправильно расслышал слово.

– С обезьяны, – подтвердила она.

В этом контексте слово прозвучало настолько комично и нелепо, что я опять подумал, не пьяна ли Анджела.

Женщина подняла глаза от бокала, и они показались мне двумя пустыми озерами, на поверхности которых плавало лишь неясное отражение той Анджелы Ферриман, которую я знал с самого детства. Однако, встретившись с этими глазами, излучавшими какое-то черное сияние, я почувствовал, как по шее у меня вновь побежали мурашки. Я уже не находил ничего забавного в слове «обезьяна».

12

– Это случилось в канун Рождества четыре года назад, – начала она свой рассказ. – Примерно через час после захода солнца. Я находилась на кухне и пекла печенье, используя обе духовки. В одной – шоколадное, в другой – ореховое. Играло радио. Кто-то голосом, похожим на Джонни Мэтиса, пел «Серебряные колокольчики».

Я закрыл глаза и попытался представить кухню Анджелы в тот вечер. Однако еще больше мне хотелось избежать взгляда Анджелы, в котором читался животный страх.

– Род должен был вернуться домой с минуты на минуту, и впереди нас ждали праздничные дни.

Род Ферриман был ее мужем.

Три с половиной года назад, через полгода после того Рождества, о котором рассказывала сейчас Анджела, он зашел в собственный гараж и застрелился из ружья. Их друзья и соседи были ошеломлены, а Анджела – вне себя от горя. Он был превосходным человеком, с хорошим чувством юмора, легким в общении, покладистым. Всем казалось, что у него нет никаких проблем, и вдруг он так страшно лишает себя жизни.

– Днем я наряжала елку, – сказала Анджела. – Мы собирались устроить праздничный ужин со свечами, выпить немного вина, а потом посмотреть «Жизнь прекрасна». Нам нравился этот фильм. Мы приготовили друг для друга подарки – много маленьких подарков. Рождество было нашим любимым праздником, и мы, как дети, обожали подарки…

Анджела умолкла. Когда я осмелился взглянуть на нее, то увидел, что ее глаза закрыты. Судя по муке, написанной на лице женщины, память перенесла ее от той рождественской ночи в последовавший затем июль, когда она нашла в гараже тело мужа с развороченной грудью.