Живущий в ночи

– Ты прямо целое исследование провел. А почему же ты мне сразу об этом не сказал?

Бобби молчал, рассматривая песчаные холмы. Я смотрел в ту же сторону, что и он.

– Значит, это они там сейчас прячутся?

– Возможно.

– И сколько их в этом… отряде?

– Точно не знаю. Шесть, а может, восемь. Можно только гадать.

– Ты купил ружье. Думаешь, они опасны?

– Не исключено.

– Ты кому-нибудь сообщил об их появлении? Допустим, в комиссию по контролю за животными?

– Нет.

– Почему?

Вместо того чтобы ответить на мой вопрос, он вдруг ни с того ни с сего сказал:

– Пиа когда-нибудь сведет меня с ума.

Пиа Клик, уехавшая в Уэймеа на месяц и живущая там уже три года. Я не понимал, каким образом она связана с тем, что Бобби не стал сообщать о появлении обезьян представителям властей, но чувствовал, что он сейчас разъяснит мне это.

– Она вдруг вбила себе в голову, что является возродившейся в новой жизни реинкарнацией Каха Хуны.

Каха Хуна – мифическая богиня серфинга, которая никогда не существовала и потому никак не могла «возродиться».

Учитывая тот факт, что Пиа была не камайиной, то есть не коренной обитательницей Гавайских островов, а хаоле – родилась в городе Оскалуза, штат Канзас, и росла там до семнадцати лет, покуда не сбежала из дома, – она не очень-то подходила на роль мифологической абэ уэйн.

– Ей для этого не хватает кое-каких полномочий, – сказал я.

– Однако сама она говорит об этом на кровавом серьезе.

– Ну что ж, Пиа достаточно красива, чтобы быть Каха Хуной или любой другой богиней.

Я стоял позади Бобби и не мог видеть его глаз, но лицо его побледнело. Раньше мне и в голову не приходило, что мой друг способен бледнеть.

– Сейчас она раздумывает над тем, не угодно ли Каха Хуне, чтобы она, Пиа Клик, приняла обет безбрачия.

– О господи!

– Она полагает, что ей, видимо, не пристало жить с обычным парнем вроде меня. С простым смертным то есть. Иначе она каким-то образом пойдет наперекор своему предначертанию.

– Круто! – с участием в голосе проговорил я.

– Но для нее было бы классно сделать шаку мужчине, который является сегодняшней реинкарнацией Кахуны.

Кахуна – мифический бог серфинга. Он, скорее всего, является плодом фантазии нынешних серферов, которые возвели в этот ранг какого-нибудь некогда жившего на Гавайях знахаря.

– А разве Кахуна не возродился в тебе? – спросил я.

– Я не хочу им быть.

По этому ответу я понял, что Пиа пытается убедить Бобби в том, что он – Кахуна сегодня.

– Она такая умница, такая талантливая! – несчастным голосом проговорил Бобби.

Пиа с отличием закончила Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Чтобы платить за учебу, она продавала портреты, которые писала сама. Теперь за ее сюрреалистические полотна знатоки платили большие деньги, и они расходились, как горячие пирожки.

– Как же так? – сокрушался Бобби. – Такая умница, такая талантливая, и вдруг… такое.

– А может, ты и впрямь Кахуна? – спросил я.

– Это не смешно, – заявил Бобби, еще раз удивив меня, поскольку он находил в той или иной степени смешным абсолютно все в этой жизни.

В безветрии лунной ночи не колыхалась ни одна травинка. Негромкий шум прибоя, доносившийся снизу, напоминал далекое бормотание молящейся толпы.

То, что происходило с Пиа, было, конечно, поразительным, но меня больше интересовали обезьяны.

– В последние годы, – заговорил Бобби, – после того как Пиа вбила себе в голову все эти потусторонние бредни… В общем, иногда мне кажется, что все в порядке, а на следующий раз возникает ощущение, что вся жизнь – это одна большая чарли-чарли.

Чарли-чарли серферы называют тяжелую и очень пенистую волну, несущую много песка и донных камней. Когда пытаешься ее оседлать, получаешь страшный удар в лицо, и это ощущение, доложу я вам, не из приятных.

– Иногда, – продолжал Бобби, – когда я кладу трубку после разговора с Пиа, я совершенно сбит с толку, я скучаю, я хочу быть рядом с ней… В такие минуты я почти готов поверить, что она и впрямь Каха Хуна. Она говорит об этом с такой убежденностью! И, представь себе, совершенно спокойно. От этого ее фантастического спокойствия мне становится еще больше не по себе.

– Я и не знал, что тебе может быть не по себе.

– Я сам не знал. – Вздохнув и поковырявшись босой ногой в песке, Бобби перешел наконец к тому, что хотелось услышать мне: – Когда я впервые увидел обезьяну за окном, это было забавно. Мне даже стало смешно: вот, подумал я, кто-то потерял макаку. Но в следующий раз их оказалось уже несколько. Это выглядело не менее странно, чем все дерьмо, связанное с Каха Хуной. Потому что они вели себя совсем не по-обезьяньи.

– Что ты имеешь в виду?

– Обезьяны обычно игривы, прыгучи, веселы. А эти… Они не играли. Сосредоточенные, серьезные, тихонько попискивают. Рассматривают меня, изучают дом, и видно, что не из одного только любопытства, а с какой-то определенной целью.

– С какой еще целью?

Бобби лишь пожал плечами.

– Они вели себя так странно, так…

Ему, похоже, не хватало слов, и я вспомнил одно подходящее, которое очень любил Лавкрафт, чьими рассказами мы зачитывались в возрасте тринадцати лет:

– Сверхъестественно?