Живые души. Роман-фантасмагория

На лавочку, где только что сидели приятели, опустился старик с дерматиновым портфелем в руках. Он снял с мясистого носа очки, протёр толстые линзы мятым клетчатым платком, водрузил их снова на переносицу и углубился в чтение бумаг. Пот градом катился по его шишковатому лбу, но лавочки в тени все до одной были заняты мамашами с детьми. Дома он работать не мог по причине духоты в кабинете – раз, строгой секретности дела – два, а главное – ввиду резкого отторжения его нынешней общественной деятельности со стороны дражайшей супруги. Григорий Васильевич Сидоренко спешил. Ему надо было как можно скорее завершить доклад о грозящем региону экологическом коллапсе. Контрольный экземпляр доклада Сидоренко собирался послать заказным письмом в Москву, на самый верх. Рубин не принял его на прошлой неделе, но профессор не терял надежды достучаться до него позже. Должен же быть способ! Профессора подстёгивал не только дефицит времени – до принятия решения о референдуме по чернавскому месторождению оставалось меньше месяца – но и его возраст, чинивший массу неудобств острому как бритва уму опального учёного. Лет семь назад профессор Сидоренко позволил себе открыто высказаться на тему интеграции наук и баланса узко научных интересов и общечеловеческих ценностей, за что был снят с должности заведующего кафедрой экологии и природопользования Верхнедонского университета и выпровожен на пенсию. Сейчас кафедрой заведовал его научный оппонент – Илья Вениаминович Эпштейн. И дело даже не в том, что, по мнению Сидоренко, геолог в нём давно и безвозвратно победил эколога, и не в том, что Эпштейн всегда ставил научные интересы превыше всего. Главную опасность составляло нежелание коллеги вести открытую дискуссию, а значит, идея экологического коллапса обречена на безвестность. Оставалось уповать на коллективную сознательность людей и интерес средств массовой информации. И Сидоренко уповал. Уповал и действовал.

Действовал и Перцев. Потому что тоже уповал. Уповал на щедрое вознаграждение со стороны руководства и – наконец-то! – обещанное продвижение по службе: сколько можно расти горизонтально, оттачивая и без того совершенный слог, изощрённый ум и блестящую логику бывалого журналиста-аналитика? Вернувшись в редакцию, Андрей основательно взрыл интернет, завалив Google запросами по никелю. Как-никак он теперь «адвокат»! Назавтра была намечена первая поездка в Чернавск.

Старенький Форд бодро урчал, переваливаясь по ухабам просёлочной дороги. Чернавский район начинался в ста сорока километрах от Верхнедонска, но Перцеву казалось, что уехал он за тридевять земель. Сначала он мчался по скоростной магистрали, построенной специально к олимпиаде, трёхрядной и гладкой, как стекло, в серпантине развязок, с двуязычными указателями по обеим сторонам. Шоссе почковалось съездами на второстепенные дороги, одна из которых, худо-бедно залатанная, вела в Чернавск. Путь в райцентр ветвился грунтовыми проездами, выщербленными бетонками к деревням и сёлам с архаичными и смешными названиями: «Гнилуша», «Вихляево», «Бирюки», «Чудские выселки». Навигатор, настроенный на кратчайший маршрут, посоветовал Перцеву свернуть на одну из таких дорог, и теперь он ехал по грунтовке в окружении почётного караула из мачтовых сосен и вековых дубов. Андрей выключил радио и опустил стёкла – вместе с душистым ветром в салон ворвался лесной хор, сотканный из щебета, стрекотанья, жужжания, щёлканья, скрипа, журчания и шума листвы. Когда же он слышал такое последний раз? Перцев напряг память – после девятого класса, во время летних каникул, когда гостил у бабы Ани под Калугой. Они с мальчишками ходили на лесное озеро. Как называлось то село? Кажется, Агеево? Или Михеево? – не вспомнить. С тех пор он там ни разу не был. Не бывал он и в других деревнях, ни в лесах, ни в полях с лугами, ни дня не жил в маленьких городках, не ездил просто так по сельским дорогам (командировки и пикники в ближайшей лесополосе – не в счёт). Всё, что находилось за пределами Верхнедонска, представлялось Перцеву чужой враждебной территорией, terra incognita, на которой он ощущал себя временным гостем, вынужденным скитальцем, всегда чувствовал себя неуютно и старался как можно быстрее вернуться к цивилизации. Но сейчас, трясясь по лесным колдобинам, вдыхая запах хвои и мёда, неожиданно поймал себя на мысли, что возвращается в серую бревенчатую избу бабы Ани, а может быть – в своё детство, и это возвращение было терпким и чуть горьковатым как заваренный в котелке чабрец. Надо же, прошло восемнадцать лет, баба Аня давно умерла, дом продали, а звуки леса, оказывается, жили в его памяти все эти годы. Как причудливо устроена память…