Живые и мертвые

Недалеко отсюда, на Арбатской площади, стояло здание Политуправления армии. Он вспомнил, как был там в сороковом году, перед назначением в Гродно, и подумал: «Может, пойти туда? Но кто пустит туда без документов? Да и там ли оно сейчас? Вряд ли… Но если не туда, то куда же? Куда же идти?..»

В голове у него опять мелькнула мысль, которую он давно отгонял от себя: «А вдруг Маша все-таки в Москве?» И эта несбыточная мысль, хотя он все еще сопротивлялся ей, потащила его из Хлыновского тупика на Усачевку, в дом, из которого он уехал на войну.

Посредине пути он еще раз заставил себя не думать о невозможном: конечно, там, в квартире, никого нет. И он идет туда вовсе не потому, что на что-то надеется! Ему просто надо хотя бы на час где-то присесть, прийти в себя, хоть на лестнице! Потом он встанет и пойдет… А куда? Да просто-напросто в военкомат. Пойдет и скажет, не вдаваясь ни в какие объяснения, что доброволец, просит записать… Ведь формируется же что-то, ведь бросают же людей прямо на фронт!.. А там после первого боя объяснит! Тогда это будет уже не важно, важно одно: чтобы сейчас его взяли и отправили на фронт! Да, конечно, так!

Но в самую последнюю минуту, когда он подошел к дверям дома и вдруг вспомнил во всех подробностях, как Маша в июне вон там, за этим окном на втором этаже, собирала его на фронт, все мысли, кроме мысли о ней и о том, что вдруг она здесь, вылетели у него из головы.

Двери в подъезде были распахнуты настежь, под створки подложены кирпичи, на тротуаре валялись обломки кресла. После всего, что Синцов видел, проходя через Москву, это не могло удивить его; отшвырнув обломки ногой, он поднялся на второй этаж и ударил в дверь кулаком.

Уже давно поняв, что за дверью никого нет, он все еще бил кулаками в дверь, прижимаясь к ней лицом, и в этом безнадежном, свирепом стуке была вся сила переполнившего его отчаяния.

Наконец он выпрямился, повернулся и, махнув рукой, спотыкаясь, сошел с лестницы.

Из ворот задом выезжал грузовик с домашним скарбом и мешками, нагруженными так высоко, что верхние цеплялись за низкую арку ворот. На мостовой лихорадочно приплясывал какой-то человек, поводя в воздухе руками и крича: «Левей, левей, а теперь вывертывай, вывертывай!..» Грузовик наконец выехал; приплясывавший на мостовой человек остановился, вытер рукавом драповой куртки потное лицо, и Синцов узнал его. Это был здешний управляющий домами, не то Плюшкин, не то Кружкин, – Синцов знал его еще с тех пор, как ухаживал за Машей, но не помнил его фамилии.

– Слушайте! – крикнул Синцов. – Слушайте! – повторил он погромче и, шагнув к управдому, схватил его за воротник куртки так, что та затрещала.

– Вы чего, с ума сошли? – вырвавшись, крикнул управдом и даже замахнулся, но потом узнал Синцова. – Это вы там ломились?

– Я.

– Уехала ваша жена!

– Куда?

– Да разве всех запомнишь! – Управдом полез на грузовик. – А списки пожгли, все сегодня пожгли, телефонные книги и те пожгли. Все пожгли! – уже с грузовика повторил он даже с каким-то азартом. – Жена ваша еще в июле уехала – в военной форме была.

– А где она? – крикнул Синцов, шагнув за уже трогавшимся грузовиком.

– Эй, эй, постойте! – вдруг закричал управдом и замолотил ладонью по кабине. – Эй! – позвал он Синцова, когда машина притормозила. – У меня же ваш ключ, дубликат есть.

Он рывком расстегнул портфель, вытащил оттуда согнутое из толстой проволоки большое кольцо, на котором болталось десятка два ключей.

– Какой тут ваш? Берите, только скорее.

Синцов подошел и стал неуверенно перебирать ключи.

– Ну, ну! – торопил его управдом, озираясь на нетерпеливо высунувшегося шофера. – А, да хоть все берите! – крикнул он и отпустил всю связку.

Синцов не удержал ее, и она со звоном упала на мостовую.

– А куда же вы? – спросил Синцов, когда борт грузовика проехал перед его глазами.

– Куда все, туда и я! – крикнул управдом. – Я член партии. Что же мне, немцев тут дожидаться, чтобы повесили?

«Эх ты, член партии!» Синцов поднял ключи и со злостью вспомнил только что сжимавшую их, свесившуюся с грузовика, крепкую, волосатую руку.

Перебирая один за другим ключи, он вдруг подумал, что в квартире может лежать оставленная Машей на всякий случай записка… И эта мысль о записке так завладела им, что он бегом поднялся по лестнице, отпер дверь и вбежал в квартиру, оставив снаружи в двери кольцо с ключами.

Записки не было. Ни на обеденном столе, где стояла знакомая кустарная пепельница – деревянная лодка с лебединой головой, ни в спальне, на кровати, где лежали только голый полосатый тюфяк и подушка без наволочки, с торчащими перьями.

Шкаф был заперт на ключ. Синцов подергал за ручку – шкаф не открылся. На всем – на полу, на стульях, на столе без скатерти – лежал толстый слой пыли. В столовой подрагивала от ветра форточка с треснувшим стеклом; он прихлопнул ее и сел за стол, тяжело бросив на него исхудалые руки.