Решив спастись во что бы то ни стало и не желая рисковать, он выпил болотной воды и заполз в кустарник. Лучше дождаться сумерек и попробовать перейти фронт ночью: у него было больше надежд на ночь, чем на день. Решив так, он на несколько часов заснул как мертвый и проснулся, когда в воздухе уже начинало чуть-чуть сереть.
Он встал и снова пошел и шел еще километров пять по все никак не кончавшемуся лесу. Один раз ему послышались голоса и даже раздался заставивший его вздрогнуть близкий выстрел. Если бы он пошел на эти голоса и на этот выстрел, он попал бы прямо в расположение стоявшего здесь медсанбата. Но он все еще считал, что не перешел фронт и что эти голоса и этот выстрел немецкие и ему надо идти дальше.
Наконец, когда почти совсем стемнело, он вышел из леса на перекопанное противотанковым рвом поле. Он перебрался через этот ров и дошел до каких-то выселок – трех домиков с тянувшимися сзади них плетнями.
Он поднялся на взгорок и подошел к крайнему домику. Кругом было тихо. Домик показался ему нежилым, но когда он подошел еще ближе, из-за угла дома навстречу ему вышел немолодой боец с ведром в руке.
Именно это и было как чудо! Именно то, что боец шел так запросто с ведром в руке к колодцу, не оставляло сомнений: вышел к своим.
Синцов смотрел на бойца, а боец смотрел на Синцова. Синцов был моложе бойца с ведром, тому на вид было сорок, но Синцов не представлял себе, как сейчас выглядит он сам с отросшей за двенадцать дней бородой. Поэтому его удивило, когда боец с ведром, пристально поглядев на него, спросил:
– Тебе чего, папаша?
Он молча сделал два шага навстречу бойцу с ведром, так что тот даже попятился и спросил:
– Ты к кому?
Но Синцов по-прежнему молча протянул обе руки и стал трясти руку бойца вместе с дребезжащим в ней ведром.
– Вышел!.. – только и выговорил он наконец.
– Вышел-то вышел, – сказал боец, в руке у которого все еще болталось ведро, потому что Синцов продолжал трясти ее. – Да промахнулся здорово! От нас до передовой еще километров двадцать. Так до меня никого и не встретил?
– Нет. Ночью шел, а днем в лесу лежал. Думал, еще ночь идти…
– А вы кто по званию будете? – вдруг переходя на «вы», спросил боец, попристальнее взглянув на полуседую синцовскую бороду. – Уж не полковник ли? Или подымай выше?
В глазах у него даже загорелась довольная искорка: уж не генерал ли, в самом деле, лично на него из окружения вышел?.. При всей тяжести общего положения такая история его бы немало порадовала.
Но Синцов разочаровал его:
– Я политрук.
– Так вы, товарищ политрук, или подождите, я сейчас до колодца схожу, или меня уж сопроводите, а потом я вас до нашего старшего политрука доставлю. Как раз вы до его хаты и вышли!
Синцов прошел с ним до колодца, подождал, пока он наберет воды, и, все еще до конца не веря в свое счастье, пошел обратно к избе.
– Да… бороду отпустили подходящую. – Боец ввел Синцова в сени, поставил ведро и открыл одну из двух выходивших в сени дверей: – Товарищ старший политрук, разрешите обратиться! Привел до вас товарища политрука, только что из окружения вышел!
В избе за столом сидел средних лет человек и хлебал суп из поставленного на газету котелка. Он сидел и хлебал свой суп, как-то пригорюнившись, по-бабьи подперев щеку рукой, и так, еще продолжая подпирать щеку, и повернулся к дверям. Лицо у него было доброе, мягкое, немножко бабье, а петлицы с одной шпалой были голубые, авиационные, из чего Синцов заключил, что попал в летную часть.
Одна нога у старшего политрука была в сапоге, а другая в шерстяном носке. Сапог лежал на полу, а к столу была приставлена самодельная, искусно вырезанная палка.
«Этот боец, наверное, ему вырезал», – почему-то подумал Синцов, хотя были тысячи других, куда более важных вещей, о которых он мог бы сейчас подумать.
– Что ж, заходите. – Старший политрук, немного приподнявшись, подал руку. – Эк подтянуло вас! – сказал он сочувственно. – Голодный?
– Главное бы – чаю! – сказал Синцов: хотя он уже вторые сутки не ел, ему больше всего хотелось согреться.
– Чай так и так будет, – кивнув на стоявший на столе чайник, сказал старший политрук. – А вот похлебайте покамест. – И, вытерев хлебом ложку, подвинул по столу котелок вместе с газетой.
Синцов взял ложку и стал есть, а старший политрук сидел напротив и смотрел на него, не на то, как он ел, а именно на него.
Не дохлебав несколько ложек, Синцов поймал этот взгляд и вспомнил, что сидит в шапке. Тогда, с трудом оторвавшись от ложки и котелка, он обеими руками взялся за шапку и, охнув от боли, снял ее. В одном месте она немного приклеилась к бинтам.
– Ранены? – Старший политрук увидел бинты с темным пятном крови.
Но Синцов дохлебал последние две ложки и лишь после этого ответил:
– Не сильно. Оглушило так, что еле очухался, а сама рана – только кожу с волосами содрало…
– А где перевязывались? – Старший политрук налил и пододвинул Синцову кружку чая.
Вопрос был естественный: Синцов шел, не снимая шапки, и бинты остались почти свежими. Он рассказал, где и как его перевязывали, и, начав с этого, рассказал и все остальное.