Живые и мертвые

Сидевший перед ним старший политрук тоже в июне и в июле выходил из окружения с самой границы, потом лежал в госпитале, досрочно выписался и всего три дня, как снова попал на фронт. Он сочувственно слушал Синцова и не находил в его рассказе ничего удивительного, кроме того разве, что человек, с которым все это случилось, сидит сейчас перед ним живой и в общем здоровый.

– Вот уж не думал, что на двадцать километров фронт перемахну и прямо к летчикам выйду! – Синцов отодвинул от себя пустую кружку.

Старшему политруку, видно, уже не в первый раз приходилось разъяснять это недоразумение, он усмехнулся:

– Не глядите на петлицы. Это я в начале войны комиссаром БАО был. Мы не летчики, мы стройбат. Прежних командира и комиссара немцы одной бомбой списали. Меня прямо из госпиталя, а нового командира из райвоенкомата прислали. Третий день роем день и ночь. Один рубеж, что в первый день рыли, уже оставили. – Он сердито покачал головой. – А по мне, чем вот так пахать да оставлять, лучше бы в бой за Москву, как пехоту, бросили! Хотя, говорят, винтовок не хватает. Где-то лежат, а мы по ним плачем!

– Значит, тяжело под Москвой? – со страданием в голосе спросил Синцов.

Уже сколько раз за эту войну ему думалось, что самое тяжелое осталось позади, а оно опять оказывается впереди! Да и сами слова, которые он сейчас впервые вслух произнес, – «под Москвой», – вдруг потрясли его, хотя и были сказаны его собственным голосом. Под Москвой!.. Чего уж страшней!

– Мы, конечно, кроты, наше дело – землю рыть, но, видимо, тяжело, – помолчав, неохотно выговорил старший политрук и, посмотрев на бледное лицо Синцова, на повязку, добавил: – Тут медсанбат недалеко.

Синцов покачал головой:

– Нет, я воевать хочу, раз такое дело! Если разрешите, пересплю где-нибудь у вас, а утром пойду.

– Куда?

– На фронт, с любым пополнением. На большее без документов пока не рассчитываю, а бойцом, считаю, возьмут!

Старший политрук не удивился: он уже с середины рассказа Синцова ждал этого признания, потому что те, кто выходил из окружения при документах, обычно начинали с того, что с гордостью предъявляли их. Синцов рассказал, как именно он оказался без документов. Рассказал – и вдруг почувствовал, что его собеседник впервые за все время смотрит на него с недоверием, как бы говоря: «Ну, чего плетешь? Ну, изорвал или зарыл, когда немцы подошли… Ну, понятно!.. И так бывает. А зачем врать-то?»

– Что ж, – сказал старший политрук вслух, – раз так, ночуйте тут с бойцом, который вас встретил, с Ефремовым, а я поеду. Полуторка уже, слышу, за мной приехала.

За окном действительно недавно загудела и стихла машина.

– Тут у нас дел хватает: здесь рвы, там завалы… Да и как же иначе… – Он хотел продолжать, но остановился: после того как Синцов сказал ему что-то, чему он не поверил, его не тянуло к дальнейшей откровенности. – Поспите, – повторил он. – А утром мы с комбатом отправим вас по команде… Ефремов, а Ефремов!..

– Слушаю вас, товарищ старший политрук! – сказал боец, вырастая на пороге.

– Помоги, пожалуйста, Ефремов, сапог надеть… После ранения целая история… – Эта фраза была адресована уже Синцову. Старший политрук стеснялся, что ему приходится обращаться за помощью.

Ефремов, наклонясь, придержал сапог, старший политрук, кривясь от боли, всунул туда ногу. Потом взял прислоненную к столу палочку и вышел, прихрамывая.

Синцов пошел за старшим политруком, но тот только сказал на ходу несколько слов Ефремову и, уже не оборачиваясь, влез в кабину полуторки.

– Опасной бреетесь? – спросил Ефремов, проводив взглядом машину.

– Бреюсь.

– А то, может, побрить вас?

У Синцова не было ни сил, ни желания отказываться. Странно сидеть на табуретке, откинув назад голову, и чувствовать, что тебя бреют!

Ефремов брил его, а его все сильнее клонило в сон, и он, с трудом соображая, сквозь сон слышал, что батальон уже третий рубеж строит, а мы все пятимся да пятимся, и что хорошо, что он, Синцов, попал на комиссара, а не на комбата, и что днем немцы бомбили противотанковый ров и покалечили там двадцать человек, хотя и ограниченно годных: бомба – она не разбирает, для нее все годные…

Потом Синцов и вовсе заснул, дернул головой, и его больно резануло по скуле.

– Ну вот! Засыпать нельзя, так и зарезать могу, – укоризненно сказал Ефремов и, отщипнув клочок от лежавшей под котелком газеты, приклеил его к порезу.

Он добрил Синцова, вышел во двор и слил ему на руки несколько кружек воды. Синцов умывался, стараясь не замочить повязку.

– Может, наново перевязать? – спросил Ефремов.

Но Синцов отказался:

– Боюсь страгивать. – И устало зевнул.

Они зашли в каморку, где было сложено кое-какое хозяйство и припасы, мешки с картошкой и капустой, а на узкой лавке был постелен свисавший с нее тюфяк.

– Ложитесь, – сказал Ефремов, показывая Синцову на лавку.

– А вы?

– А мое дело солдатское, – может, еще комбат приедет.

Синцов заснул раньше, чем донес голову до лавки, и проснулся глубокой ночью.