Живые и мертвые классики

Ну, иногда, конечно, и я выпивал, особенно на старших курсах, когда начал печататься. Но и в ту пору, вы правы, вместе мы не пили, не могли пить. Просто у нас были разные компании. Моими друзьями были Женя Винокуров, Алеша Кафанов, Андрей Марголин, Герман Валиков, нельзя не упомянуть и Люду Шлейман, у которой в Фурманном переулке у Чистых прудов мы нередко собирались по праздникам и просто так. С Женей мы ездили в мою тульскую деревню на Непрядве, с Андреем впервые в жизни — на Кавказ, к морю, у Германа я бывал в поселке «Правда», с Алешей шастали по каким-то компаниям, а последний раз мы встретились в начале июня 1990 года в больнице № 52: ему уже сделали операцию, а я еще готовился к ней. Вскоре Алеша умер. Умерли и все другие друзья. Со всеми до самого конца у меня оставались добрые литинститутские отношения.

А твои друзья тех лет — Гриша Бакланов, Беня Сарнов и Гриша Поженян. Со всеми ты перессорился. А ведь вместе готовились к экзаменам, сдавали их и бурно отмечали свои успехи. Все это описал Сарнов в своих воспоминаниях «Скуки не было», вышедших в позапрошлом году.

Он твердит «наша четверка»… «наша четверка»… «наша четверка» и вот картина, как в ресторане «Астория» (позже — «Центральный» на улице Горького), выложив свои стипендии, вы отпраздновали окончание первой студенческой сессии: «Гулянка продолжалась часов шесть. За бутылкой то ли кагора, то ли муската последовала вторая. И вскоре зал и лица друзей поплыли передо мной в розовом тумане. Течение вечера отложилось в памяти какими-то кадрами… Вот молчаливый, «закрытый», вечно таящий в себе какое-то свое «второе дно» Бондарев затуманившимся взглядом провожает лавирующую между столиками женщину… Вот Поженян кивает на Бакланова: «представляешь, он решил меня перепить!»… Вот Поженян тащит на себе бесчувственное тело посиневшего Бакланова» (с. 206)… И это после двух бутылок церковного вина кагора на четверых 23-летних лбов? Но как бы то ни было, а картина впечатляющая.

Мне такие пиршества на первом — втором курсах, увы, были недоступны. Самое большее, мог погудеть с друзьями в пролетарском баре № 4, что находился рядом с институтом и где подавали, конечно, не кагор. А мы еще и восхищались, бодро выходя оттуда на бровях:

Лучший в мире
Бар номер четыре!

Между прочим, в приведенной выдержке из воспоминаний Сарнова есть слова, Ю.В., в которых еще одно объяснение того, почему мы действительно «даже на день не были друзьями». Вот эти: «молчаливый, «закрытый», вечно таящий в себе какое-то свое «второе дно» Бондарев». Очень точно! Да, ты был осмотрительный, молчаливый, застегнутый на все пуговицы, двухдонный. С такими я никогда не мог дружить.

Наконец, последнее: «Милостивый государь господин Бушин…» Ваше превосходительство, так при обращении не говорят, принято что-то одно: или «господин» или «государь». В одном вашем романе немка подписалась под письмом: «Госпожа NN». Она не могла так подписаться. Это так же нелепо, как подпись «товарищ Бондарев». Но не в этом дело.

«Однажды я увидел ваш респектабельный портрет в газете «Дуэль»…». Не надо хоть по мелочам-то притворяться: не однажды, не случайно, а специально этот номерок газеты вам доставил кто-то из верных дундичей. «… И предо мной возник образ комильфо и эстета из люмпенов с пленительной бабочкой на белоснежной сорочке, и одновременно вы представились мне сентиментальным лириком, читающим по ночам французскую поэзию печали, заставляющую рыдать о неутоленной любви…» Повторяю: не говори так красиво и пошло! За обилие заставляющих рыдать белоснежных пленительных красивостей я исключал бы из Литературного института.

Буржуазная бабочка травмировала Дундича и ваше превосходительство. Ну, Дундича я не знаю, но, Юра, как же ты, писатель, мог выставить себя последователем тех долдонов Советской эпохи, которых травмировал вид молодых людей в узеньких брючках или с длинными волосами и они третировали их! Ведь это же дело вкуса. Ты вот красуешься в газете со всеми звездами, орденами, медалями и значками. Что ж, дело твое. Никто не против! Никто не называет тебя за это люмпеном, читающим по ночам свои военные романы.

А с бабочкой на фото я, видимо, по случаю как раз вручения мне Шолоховской премии. Что ж ты тогда промолчал о французской поэзии печали? Но интересно, а что ты думаешь, глядя на фотографию Шолохова с бабочкой по случаю вручения ему Нобелевской? «Комильфо и эстет из люмпенов»? А что твой Дундич видит — «вечного официанта»? А ведь для меня Шолоховская премия была гораздо важнее, чем для Шолохова — Нобелевская. Но — виноват, ваше превосходительство, больше никогда в жизни не появлюсь с бабочкой, даже если пригласят в Стокгольмскую ратушу. Вот недавно вручали мне орден, так я был без бабочки.