Живые и мертвые классики

И в том же примерно духе стихотворец долго шагает по строчкам дале. Чем дело кончилось, удалось ли обеспечить отход «подразделения», как обернулось дело для самих добровольцев, — обо всем этом автор в интересах все той же военной тайны умалчивает. Но зато сообщает: «Среди добровольцев не было ни одного члена партии, были даже штрафники и исключенные из комсомола». Откуда в 41 году взялись штрафники? Штрафные части были созданы летом 42-го. И почему же не оказалось ни одного члена партии, ни одного комсомольца, а только, как на подбор, исключенные? Какой опять нетипичный факт: ведь те и другие, по данным хотя бы недавно вышедшей книги «Социология великой победы» (М.,2005) составляли в действующей армии до 50 процентов. Так что, струсили коммунисты и комсомольцы, что ли, в этом эпизоде? Или весь эпизод — досужая выдумка, потому и анонимность опять и конца нет?

От человека, который говорит «я прошел всю войну», крайне странно слышать и то, допустим, что «одним из важнейших — если не самым важным! — фактором обороны» Ленинграда и Сталинграда были сами их имена: «Если бы Ленинград назывался Петербургом или Петроградом, его сдали бы. Но город, названный именем Ленина, должен был устоять любой ценой. Любой!.. И если Сталинград назывался бы Царицын, его сдали бы». Ну, а почему же не спасло имя областной центр Сталино (Донецк), крупный город на Украине? Он был сдан 21 октября 1941 года. А города Калинин (Тверь), Ворошиловск (Ставрополь), Ворошиловград (Луганск), Киров в Калужской области? Да и такие города, как Пушкино (Царское Село) или Лев Толстой (Остапово). Ведь тоже дорогие имена, но все эти города, увы, были сданы. Зиновьев отвергает религию, но его вера в спасительную силу имен ничуть не лучше россказней о том, что-де Москву спасли не мужество и обильно пролитая кровь народа, а икона Божьей матери, которую на самолете обнесли вокруг столицы.

С поразительной уверенностью автор извещает нас дальше: «Для большинства людей (а это были, прежде всего, молодые), отправлявшихся на фронт, главным в их психологическом состоянии было состояние отупения, окаменелости, какое бывает у приговоренных к смерти. Все остальные чувства заглушаются». Есть веские основания полагать, что здесь автор либо передает свое собственное состояние, но приписывает его большинству советских людей, либо он просто не был на фронте, — отсюда и вся анонимщина.

И какие же чувства у попавшего на фронт отупевшего человека «заглушались»? Оказывается, прежде всего — патриотизм: «Понятие патриотизма в применении к нам, фронтовикам, было лишено смысла». Нет, он признает, что на фронте совершались подвиги, «но патриотизм тут, повторяю, ни при чем».

Конечно, если под патриотизмом понимать барабанные речи, то они не имеют никакого отношения к подвигам, но Толстой знал, что есть «скрытая теплота патриотизма», а советский поэт об этом же сказал так:

Никто не говорил «Россия!»,
А шли и гибли за нее.

Да, это всегда называлось патриотизмом, любовью к родине. И чего тут мыслитель мутит воду, наводит тень на Победы ясный День, непонятно.

Да не просто тень, а сплошной мрак: «Советских людей, которые стремились уклониться от фронта, было гораздо больше тех, кто добровольно рвался на фронт». Да откуда взял? Как подсчитал? Известно, что в народное ополчение желали вступить свыше 4 миллионов человек, но зачислено было около 2 миллионов. Например, Дмитрий Шостакович 4 июля 41 года на страницах «Известий» выразил желание идти на фронт, но его, конечно, не пустили. Добровольцы составили 36 дивизий, из которых 26 прошли всю войну, а 8 стали гвардейскими (Великая Отечественная война. Энциклопедия. М. 1985. С. 479). Я уж не говорю о партизанском движении, оно было только добровольным. А это — 60 соединений и около 2 тысяч отрядов. 183 тысячи партизан награждены орденами и медалями, из них 95 стали Героями Советского Союза. А каковы ваши цифры, сударь философ?

Вместо ответа он выдвигает еще вот какой праздничный постулатик: «Для большинства россиян слово «фронт» означало муки, раны и смерть. Наивно думать, будто патриотизм и преданность идеям коммунизма могли пересилить осознание этой реальности». Во-первых, ни о каких идеях коммунизма на фронте и разговоров не было. И всем, разумеется, было понятно, что фронт это не у тещи на блинах — что тут «пересиливать? — но получали повестку, распивали с родными, с друзьями заветную поллитровку и шли на призывной пункт:

Значит, наш настал черед,
Значит, мы в ответе —
За Россию, за народ
И за все на свете.