Живые люди

Поднявшись на крыльцо, я взялась за ручку двери, ведущей на холодную остекленную веранду, и дёрнула. Дверь не поддалась. Сквозь покрытое инеем мутноватое стекло я увидела внутри, на веранде, составленные штабелем скамейки и столы, вероятно, убранные на зиму, и еще одну, утепленную дверь, тоже плотно закрытую. Тогда я спустилась с крыльца и пошла кругом, ко второму срубу. Сугробы вокруг были гораздо выше, и вела к нему узкая, едва протоптанная тропинка, которую уже успело присыпать недавним снегопадом. Чтобы взойти на крыльцо, мне пришлось раскидать ногами заваливший ступени снег. О том, что эта вторая дверь тоже окажется заперта, можно было догадаться еще с тропинки, но я всё-таки подёргала холодную железную ручку, чтобы убедиться в этом окончательно. Мне нужно было спрятаться здесь. По какой-то причине мне обязательно нужно было спрятаться – не потому, что они непременно стали бы искать меня, нет. Мне просто нужно было место, чтобы сесть на пол и закрыть глаза, не чувствуя на себе посторонних взглядов, не слыша чужих голосов. Место, где я могла бы побыть наедине с собой, в самом деле – наедине, и впервые за долгие месяцы расслышать собственные мысли. Если я хотела дожить до конца этого злополучного дня, этого нельзя было делать снаружи.

Холод ещё не мучил меня, но испарина уже начала понемногу замерзать вдоль позвоночника. Мысль о том, чтобы вернуться назад, на остров, даже не пришла мне в голову. В конце концов, можно разбить стекло и открыть дверь на веранду, размышляла я спокойно, оглядываясь по сторонам, а оттуда, с веранды, просто забраться в дом через одно из внутренних окон. Мне достаточно будет форточки; если снять куртку, я наверняка пролезу. Впервые за четыре месяца я чувствовала невероятную, пьянящую свободу. Какие у них были лица, когда разлетелись эти их дурацкие тарелочки, какие ошарашенные и возмущенные у них были лица. Серёжа был бы мной очень недоволен. Подумав так, я засмеялась. В морозной гулкой тишине смех звучал жутко и неестественно.

В конце концов, я спряталась в бане – маленькой, сложенной из тонких необструганных бревен. Дверь была закрыта, но не заперта – на ней просто не было замка. Вероятно, совсем недавно баню топили, потому что внутри было гораздо теплее, чем снаружи, хотя и недостаточно тепло для того, чтобы раздеться. Не снимая куртки, я зашла в полутемную парилку, остро пахнущую свежим смолянистым деревом и березовыми листьями, села прямо на сколоченный из неплотно пригнанных досок пол, прислонилась спиной к обложенной кирпичом чугунной печке, закрыла глаза и заснула – мгновенно, чувствуя себя наконец в абсолютной безопасности.

Когда холод разбудил меня, снаружи уже стемнело. В крошечное подслеповатое окошко под потолком заглядывал краешек луны, притворившейся уличным фонарем и заливавшей моё маленькое деревянное убежище электрически ярким светом. С каждым моим выдохом в остывшем воздухе появлялось крошечное облачко пара. Я не чувствовала больше ни торжества, ни злости; это было похоже на похмелье, мучительное, полное стыда. Я швырнула им на стол подушку, перебив, наверное, половину тарелок. Я вылила суп на пол, а ещё я схватила девочку – боже мой, я на самом деле схватила девочку и впихнула её матери, обмякшую и пассивную, как мягкую куклу с тяжелой фарфоровой головой; я теперь никогда уже не смогу туда вернуться. Мишка с папой, наверное, давно возвратились с уловом, и Серёжа – тут я сжала лоб замерзающими ладонями и заскулила, охваченная внезапным ужасом – Серёжа! Ну конечно, никому не пришло бы в голову разъезжать на снегоходе в темноте, он уже несколько часов там, с ними, выслушивает их ликующий, победоносный рассказ, потому что они победили меня, в этом нет никаких сомнений; они победили, мне нет больше места среди них, и что бы я теперь ни сказала, он не поймёт, почему я это сделала.

В предбаннике жалобно заскрипели половицы, послышались тяжёлые медленные шаги. В этот самый момент я вспомнила, наконец, о том, что этот берег больше не пуст, что я без спроса вторглась на чужую территорию. Я съёжилась под своей курткой, вжимаясь спиной в холодную жёсткую стену, но он всё равно сразу увидел меня, стоило ему толкнуть плечом плотно сидящую в петлях сухую дверь. В руках у него был фонарик, совершенно ненужный сейчас, при такой яркой луне, но он направил слепящий сноп света прямо мне в лицо – я зажмурилась и загородилась ладонью, – и несколько мучительно долгих мгновений стоял в дверном проёме, не двигаясь; слышно было только его шумное дыхание. Затем он погасил свет и сказал:

– Всё, выключил. Можешь открыть глаза, – и дождался, пока я отниму от лица ладони.

– Замёрзла? – спросил он.

И тогда я заплакала, уже не отворачиваясь и не поднимая рук. Я плакала и смотрела ему в лицо, и говорила, захлёбываясь и хлюпая, выплёвывая, разбрызгивая слова вперемешку со слезами, а он присел на корточки и разглядывал меня, не приближаясь, как смотрят на больных бродячих собак, к которым боязно прикоснуться.