Живые люди

Кроме него, на меня никто больше не смотрел. Остальные продолжали негромкие свои разговоры, Наташа спокойно разливала суп по тарелкам, и поэтому то, что случилось в следующую секунду, оказалось для всех – и для меня тоже – полной неожиданностью. Я успела только почувствовать, как краска бросается мне в лицо, как застывшие на морозе щёки мгновенно делаются горячими, как бешенство – разрушительное, неконтролируемое, захлестывает меня до самых глаз. Только что я стояла у порога, не решаясь сделать ни шагу, и вдруг прыгнула – вперёд, навстречу этому разъехавшемуся в улыбке ехидному лицу. Наверное, Андрею показалось, что я сейчас ударю его, потому что он осёкся и даже инстинктивно зажмурил глаза, на мгновение вжал голову в плечи. Рука моя действительно взлетела вверх, почти против воли; от меня ничего уже не зависит, поняла я с ужасом, сейчас я действительно, кажется, ткну кулаком прямо в это запрокинутое лицо. Вместо этого мои скрюченные пальцы вцепились в стоявшую перед ним тарелку и рванули, обжигаясь, расплескивая по столу горячую жидкость. Словно со стороны, я наблюдала за тем, как надтреснутый кусок фаянса, зажатый в моей руке, поднимается и медленно переворачивается, как суп тяжелым маслянистым водопадом шлёпается на изъеденные временем чёрные доски пола.

– Рыбки хочешь? – услышала я собственный шёпот, искажённый, свистящий. – Пойди, налови себе сам.

Сидящая напротив девочка неожиданно громко засмеялась, протянула пухлую короткопалую ладошку и запустила ее на дно собственной тарелки, неловко сгребая в горсть разварившуюся рыбную кашицу, а потом с размаху – её круглое некрасивое личико даже слегка исказилось от этого приятного усилия – шлёпнула полной супа маленькой пятерней вниз, забрызгивая подушку, на которой сидела, и наш с Серёжей спальный мешок, и матрас под ним. Я наклонилась к ней и взяла её на руки. Она не удивилась и только послушно поджала короткие ножки, пока я вытаскивала её из-за стола, пока несла её, неожиданно тяжёлую и очень горячую, какими бывают только маленькие дети, щенки и котята; её мягкие спутанные после сна волосы щекотали мне подбородок.

– Крутой. Уокер. – просипела я почти уже беззвучно, задыхаясь, усаживая девочку на колени к её остолбеневшей матери.

– Чак. Норрис.

И вернулась к кровати, и сдёрнула смятую, ещё тёплую свою перепачканную подушку. И швырнула её прямо на стол, в уютно составленные тарелки и чашки. Посуда с мелодичным звоном посыпалась на пол, а я обернулась к мальчику, сидевшему на второй подушке. Он поднял на меня круглые, потемневшие от страха, совершенно Серёжины глаза, и взгляд этот остановил меня и отбросил назад, к двери. Уже хватаясь за ручку, я услышала, как запертый в лёгких воздух наконец со свистом вырывается наружу через сдавленное горло, как Пёс с негромким, сосредоточенным чавканьем слизывает с пола прилипшие к доскам кусочки рыбы.

Я выбежала, не оборачиваясь, в белесый морозный день, оставив дверь распахнутой настежь, в три прыжка добралась до края кособоких дощатых мостков и бросилась вниз, к озеру, провалившись в снег по колено, и побежала – зигзагами, как бессмысленный испуганный заяц, со стучащим в ушах сердцем, ослепленная яростью и страхом одновременно. Я бежала и бежала, долго, захлебываясь ледяным встречным ветром, и даже, кажется, кричала – громко, раздельно, не-на-ви-жу, не-на-ви-жу! – и отрывистые эти выкрики, едва сорвавшись с губ, седлали волны обжигающего холодного воздуха и уносились обратно, к оставшейся позади скособоченной мерзкой конуре; я бежала и кричала, чувствуя, как вместе с криком распрямляется у меня внутри какая-то заржавевшая, закисшая пружина, и освободительные, жаркие слёзы разлетаются в стороны и падают вниз, даже не касаясь щёк.

А потом я запуталась в высоченных, стеклянных от мороза черных сорняках, растущих густо, как зубья гигантской расчески, и упала на колени, набрав полные рукава снега. И подняла глаза. Я увидела аккуратные желтые брёвна огромного сруба, вытоптанную площадку с глубокими следами от снегохода и второй сруб-близнец, стоящий чуть поодаль; кромку тихого заснеженного леса и узкую, змеящуюся между деревьями дорогу, перегороженную спящей заиндевевшей «шишигой». Кричать расхотелось. Наш маленький остров с этого места был едва различим; на таком расстоянии можно было разглядеть разве что дым, поднимающийся из печной трубы. Я осторожно поднялась на ноги, отряхнулась и пошла вперёд, направляясь к крыльцу ближайшей избы, повторяя про себя – они не видят меня. Не знают, что я здесь. Они ни за что меня здесь не найдут.