Живые, пойте о нас!

Наметанный взгляд моряка-разведчика Веселовского, находившегося в этой группе вместе со своими друзьями Петровым и Черным, обнаружил скрытую деревьями и макетом колоннады, искусно замаскированную соломой мощную зенитную батарею,

…Налет авиации союзников был внезапным. Фашисты даже не успели спять маскировку со своих дальнобойных зениток.

И тогда русские пленные демаскировали батарею. Сбросив с себя рваную одежду, они облили ее маслом для чистки орудий и подожгли. В костер полетели и соломен…

[Здесь глава обрывается на 225 странице, отсутствуют страницы 226–227]

Яблоньки на Урале

И еще одна судьба — Павел Добрынин.

Мы расстались с ним, когда балтийский разведчик, подорвав гитлеровское орудие, вел вместе со своими товарищами неравный бой против численно превосходивших сил врага. Мы не нашли его в списках высадившихся десантников. Позднее выяснилось: он значится в списке флотской разведки.

Где же этот отважный боец?

В марте 1966 года в Ленинград с Урала приехала группа работников Свердловской телестудии. Они снимали фильм об уральском рабочем, участнике петергофского десанта Павле Добрынине.

Путь их лежал в Петродворец, к местам отгремевших здесь четверть века назад боев. Со свердловчанами был парторг одного из заводов Павел Леонтьевич Добрынин.

Боль, волнение, тревога таились в глазах этого много пережившего человека.

Добрынин рассказывал:

— Седьмого октября, на третий день боев, в штыковой схватке с немцами я был ранен… Очнулся в каком-то подвале. Пахло конским навозом, сеном. Рядом тревожно ржали, били копытами о земляной пол лошади. Ко мне подошел солдат в гитлеровской форме. Я застонал от боли. Солдат стянул с меня задубевшие от крови и грязи бушлат и тельняшку, промыл и перевязал рану на плене, отвинтил крышку термоса, налил мне кофе, потом угостил сигаретой.

Я удивился — фашист и так ухаживает за мной!

Но тот сказал: «Я чех, — и добавил: — Многих ваших уже расстреляли».

Топоча подкованными сапогами, вошел автоматчик, приказал выйти из подвала. На улице было пасмурно, моросил дождь.

Меня привели в небольшой каменный дом, возле которого стоял часовой. Здание было старое, может быть какие-то дворцовые службы. Повели по лестнице вниз. В узком коридоре — двери. За одной из них, в камере с зарешеченным окошком, у стола сидел немецкий офицер. На погонах с белой каймой у него было по два выпуклых ромбика. Он так чисто говорил по-русски, что я сперва не поверил, что это немец.

На столе стояла бутылка вина. Он предложил выпить, я отказался.

Потом начался допрос:

«Как живут в Ленинграде?»

«Не знаю, я там не был».

«Сколько потоплено кораблей в Кронштадте?»

«Не знаю».

Тогда офицер хлестнул Добрынина кожаной перчаткой по лицу и отдал какое-то приказание.

К моряку подскочили два автоматчика, поставили его лицом к стене.

«Будешь говорить?»

«Я ничего не знаю!»

С Добрынина сорвали тельняшку; стянув руки и ноги проводом, положили спиной на топчан.

«Будут пытать», — подумал, вернее, почувствовал он каждой клеточкой своего тела. Моряк не боялся смерти. Может быть, она сейчас даже была мила ему на этом страшном, пахнущем кровью и потом топчане.

Человек не знает, никогда заранее не может знать, какие внутренние силы сопротивления живут в нем. Только одно желание владело в эту минуту Павлом: не струсить, не сдаться, не унизить своего человеческого достоинства, остаться верным своему званию бойца, балтийского матроса.

В руках одного из гитлеровцев был какой-то металлический предмет, напоминавший портсигар.

Фашист наклонился над Добрыниным. Страшная боль обожгла тело. Он не знал, что с ним делают, но чувствовал тошноту, запах горелого.

«Будешь говорить?» — опять крикнул офицер, стоявший рядом.

Снова острая, ни с чем не сравнимая боль…

Моряк потерял сознание. Он очнулся на цементном полу в том же подвале. Приподнялся, сел. На груди его справа и слева были выжжены две пятиконечные звезды. Теперь он будет их носить всю жизнь. А много ли ему осталось жить? И узнают ли мать, любимые товарищи о том, что комсомолец, балтиец Паша Добрынин не сдался и в плену, погиб, не нарушив присяги?!

Вскоре за ним пришли. Голова закружилась; тельняшка, которую он с трудом натянул, прилипла к кровавым ранам.

Гитлеровцы вывели вместе с Добрыниным еще двоих моряков. На улице возле дома они увидели танк. Был он горбат, приземист, на борту намалевана какая-то звериная морда,

На танке стоял фашист. Он ухмылялся, глядя на окровавленных советских бойцов. Сердце Добрынина заколотилось. Не помня себя, он стал взбираться вверх по гусеницам танка. Ему хотелось добраться до обидчика, ударить его. Эсэсовец сбросил израненного, шатающегося моряка с танка.

И тут Добрынип заметил стоявшую поодаль женщину. Была она немолодая, в шали, в старом пальто. И чем-то вдруг до боли напомнила Павлу его мать.

«Не сдавайтесь, терпите, сыночки!» — выкрикнула она громко.

Гитлеровец грубо оттолкнул ее.

Потом моряков повели по улице мимо разбитых снарядами домов, мимо пруда, над которым низко склонились деревья. _