Живым не верится, что живы...

Конечно, это не было сознательной установкой — вытравить из памяти, скорее, тут действовал инстинкт. Дударев не был дурным человеком — выполнял свой долг честно, не выслуживался, воевал храбро, был верным товарищем, ни злобы, ни двуличия, ни желания кому-то угодить в нем не было, а вот по отношению к Волкову поступил плохо. Впрочем, не только он — «нас вызывали по очереди, расспрашивали, и мы не щадили Волкова — и за прошлые разговоры и за этот…» Может быть, и в этом было дело, в том, как легко люди подчинялись «общему» мнению. Дудареву тогда и в голову не приходило, не могло прийти, что воспитанная у него привычка непременно поступать, как «все», способна толкнуть его к поступку нечестному, неблаговидному. Если «все» — значит правильно. И действительно это «все», это единство было основой нашего сопротивления в трудную пору, в отчаянных ситуациях врагу, который был очень силен. Я уже ссылался в статье, посвященной фронтовым дневникам Константина Симонова, на его очерк «Задержано доставкой…» Снова процитирую его: «Любой из нас, предложи ему перенести эти испытания в одиночку, ответил бы, что это невозможно, и не только ответил бы, но и действительно не смог бы ни физически, ни психологически всего этого вынести. А у нас сейчас миллионы людей это выносят именно потому, что их миллионы. Чувство огромности и всеобщности испытаний вселяет в души самых разных людей до этого небывалую и неистребимую коллективную силу, которая может появиться у целого народа только на такой огромной настоящей войне». Об этом говорил в одном интервью и Гранин: «Мы выиграли войну исключительно потому, что она была справедливая. Мы обороняли свою землю от оккупантов. Защищались от расизма, от желания считать нас людьми второго сорта. Справедливые войны всегда приводят к победе». Но Гранин говорит и об опасности, которое таит в себе единомыслие, обязательная идеология для «всех»: «Идеология предполагает единое мышление. Что вообще чрезвычайно опасно. Мы знаем к чему привела фашистская идеология, знаем, какой была коммунистическая идеология». Но это знание, понимание возникло много позже, после войны. Наверное, Дудареву оно далось лишь после того, как его проработали за то, что он в своей «фирме» выступил против «туфты», конечно, не такое, как Волкову, но неприятности были. Запомнились…

Читая нынче письма Волкова, вспоминая его разговоры, Дударев не может понять, что же их настораживало, что рождало их недоверие. Они не сомневались в своей правоте, и все-таки от этой истории осталась у Дударева душевная заноза, не все там было ладно, что-то они сделали не так, нехорошо. Потом это ушло из памяти, и вот письма Волкова через столько лет, когда казалось, что все уже быльем поросло, вызвали его на очную ставку с молодостью, заставили мучительно думать о том, что он делал так, а что, как в той истории с Волковым, не так. И кое-что он нынче вспоминает уже со стыдом. Как случилось, почему, чем руководствовался?

В «Нашем комбате» есть такое место:

«Великое дело восстановить правду войны, — рассуждал Рязанцев… Правда войны… восстановить правду». Кто бы мог подумать, что это на долгие годы — вплоть до сегодняшнего дня станет проблемой — и исторической, и психологической, и нравственной. И оказалось, что решать эти проблемы очень непросто. Во всяком случае надо ли напоминать, что таким судьбам, как Волкова или комиссара из «Нашего комбата», которому «пришили» пораженческие настроения, доступ в «правду войны» был категорически запрещен?

«Многого я теперь не понимаю в себе молодом», — удивляется герой повести «Еще заметен след». Он вспоминает о своих письмах с фронта: «…Дать мне почитать те письма, да еще перепечатанные на машинке, вряд ли бы узнал, что они мои собственные. Многие фронтовые подробности читались бы как чужие».

И как нелегко порой добираться до истины, особенно, если она не соответствует нашим нынешним понятиям, — нужно бесстрашие, чтобы взглянуть в глаза правде, сегодня не устраивающей нас, чтобы не отмахнуться от нее.

Один только пример, помогающий понять психологическую и нравственную почву того, что происходит, разматывается в повести «Еще заметен след».

Во фронтовых дневниках Константина Симонова «Разные дни войны» есть такой эпизод — дело происходит незадолго до конца войны, уже не на нашей территории.

«— Среди остающихся тоже есть сволочи, — говорит Дударев (по случайному совпадению однофамилец гранинского героя), — Фольксдейче. Один такой сегодня утром убил моего начальника связи. Шел мимо дома, а из винтовки с чердака — и наповал. Ну мы его вытащили, и я сказал, чтобы расстреляли к черту…

— А кто у него там был в доме из семьи?

— Никого из семьи. Только одна жена.

— А что вы с ней сделали? Надо было ее расстрелять, — говорю я.

— Почему?

— Для устрашения, чтобы больше не повторялись такие случаи убийства офицеров.

— Нет, почему же расстрелять, — не соглашается Дударев. — Ведь она женщина. Мы с женщинами не воюем».