Живым приказано сражаться

Штубер положил трубку, схватил исписанные листки и, потрепав их, швырнул в угол. Он вдруг понял, что все ему уже надоело. Все, даже его собственные фантазии. Он зря убивает время в этой дыре! Его просто сослали сюда, как Наполеона на остров Святой Елены. А сослали потому, что в Берлине сидят олухи, не способные оценить его заслуги перед рейхом. Интеллектуальные игры с Беркутом и другими русскими кончатся тем, что его разжалуют до фельдфебеля. Именно до фельдфебеля. Ввиду абсолютной бездарности. В то время, когда другие будут зарабатывать чины, награды и нашивки за пустяковые ранения, накапливая в своих послужных списках названия столиц советских республик и крупных битв.

Несколько минут он сидел, привалившись спиной к стене и закрыв глаза. Начинался очередной приступ апатии — единственного проявления слабости и бесхарактерности, от которого он никак не мог избавиться.

— Ганс, — позвал он денщика, который в то же время был и водителем его машины. — Твой катафалк готов?

— Как всегда. Далеко? Может, поднять отряд?

— Далековато. Один мотоцикл. И двух солдат в машину.

— Ночь, господин оберштурмфюрер. На дорогах диверсии. Партизаны.

— Именно поэтому мы вообще поедем без охраны, эсэсман[2] Крюгер! Мотоциклисты не нужны. Двух солдат в машину. Через десять минут выезжаем.

— Позвольте заметить, господин оберштурмфюрер, что это равносильно самоубийству. В лучшем случае мы попадем в плен к партизанам.

«А что, может, все это как раз и стоит закончить в партизанском плену? Ах да, такого понятия как плен у них попросту не существует…»

— Ганс!

— Да, господин оберштурмфюрер, — откликнулся тот уже с улицы.

— Отставить машину! Выезжаем утром! — И уже про себя добавил: «Кто здесь способен оценить твое рыцарство? “Выкраден и казнен партизанами!” Да отец просто-напросто не выдержит такого позора».

50

Мотоцикл они оставили километрах в двух от пригородного поселка и к Залевскому пробирались уже в полночь.

Старик принял их радушно, словно все эти дни с нетерпением ждал возвращения. И первый вопрос его был: «Ну что, нашел ты гада, который выдал Крамарчука?»

Громов заметил, как, услышав это, Готванюк попятился к двери.

— Конечно. Он свое получил. А это мои хлопцы, познакомься. Они держали оборону по Днестру рядом с дотом. Романюк, — представил Готванюка. — А этот юноша безусый — Литвак. Храбрейший парень, — добавил лейтенант с непонятной Залевскому иронией. — Еще бы с десяток таких, и фашистам пришлось бы расквартировывать возле этого поселка целую дивизию.

— А Казимир?…

— Где Янек? — перебил его Громов.

— Отправил к Владиславу, у него спокойнее.

— Позови его. Я хочу, чтобы он услышал это от меня самого, от единственного свидетеля гибели.

— Гибели? — отшатнулся капитан.

— Он погиб в бою. Как и подобает офицеру. Это был мужественный человек.

— Я в этом не сомневался, — еле выдавил из себя Залевский.

— Майор Анджей Поморский, честь и слава ему, просил о том, чтобы я рассказал сыну о его гибели.

Оказалось, что с Владиславом у старика тоже была звонковая связь. И через двадцать минут оба — Владислав и Янек — стояли перед капитаном Залевским. Все-таки майор Поморский приучил их к дисциплине.

Рассказывая о том, что произошло, Громов все время следил за Янеком. Нет, вряд ли тот догадывался, что Казимир был его отцом. Однако чувствовалось: смерть этого человека поразила парнишку. Он привык к нему, его вниманию и, наверное, связывал с ним свое будущее.

— Почему же вы оставили его одного? — недоуменно спросил Янек, когда Громов закончил свой рассказ. — Почему не попытались спасти? Вы не имели права оставлять его одного.

— Он сам решил свою судьбу. Поняв, что обречен, майор остался прикрывать мой отход.

— Но вы же должны были спасти майора.

— Ты ничего не понял, парень. Спасти его уже было невозможно.

— Если бы вы взяли меня… я бы остался. У машины, вместе с Казимиром.

— А вот это уже было бы глупо. Но можешь поверить: если бы его пуля досталась мне, я точно так же потребовал бы от него уйти и точно так же постарался бы подарить ему несколько минут для спасения. Таков закон войны.

Какое-то время они сидели молча, потом помянули майора Анджея Поморского за рюмочкой сохранившегося у хозяина польского коньяку, и Владислав с Янеком — оба мрачные, с заплаканными глазами — пошли к себе. Громов так ни словом и не выдал, что он знает, кто отец Янека. Если Залевский считал необходимым держать это в тайне от парнишки — это его дело. Пусть разбираются по-родственному.

— Товарищ лейтенант, — прошептал Литвак, когда Громов уже засыпал. Койки Федору не хватило, и Залевский постелил ему в той же комнате на полу. — А знаете, если мне когда-нибудь придется, как этому майору Поморскому… я тоже прикрою вас. Это полицаем страшно умирать. На виселице. От своих.

— Вот видишь, кое-какой жизненный опыт у тебя уже появился, — съязвил Громов. — А теперь все: спать!

51