Жизнь

Эта ситуация была последним этапом изменений, которые происходили уже несколько лет. Непосредственная проблема заключалась в том, что Миком овладело неуемное желание контролировать все и вся. В его глазах теперь мир делился на Мика Джаггера и остальных. Это отношение чувствовали все окружающие. Он мог сколько угодно это прятать, но постоянно выходило, что по крайней мере в своих глазах он возвышался над всеми. Теперь отдельно существовал мир Мика, то есть всякий высший свет, и мир нас. Что, конечно, совсем не сплачивало коллектив и радости тоже никому не добавляло. Это же столько лет прошло, и здравствуйте – мы опухли от самомнения. До такой степени иногда, что уже и в двери не пролезаем. Группа, и я в том числе, теперь, по сути, была разжалована в обслуживающий персонал. У него всегда было такое отношение к другим, но никогда к группе. Когда оно перекинулось и на нас, это был трындец.

Раздутое эго всегда очень мешает работать в группе, тем более в группе, которая уже отмахала такой срок, и плотно сыграна, и вообще-то держится за счет такой особой, необъяснимой самодисциплины, по крайней мере изнутри. Группа – это как одна упряжка. Очень демократичная вещь, если посмотреть. Все должно решаться между нами – такая-то роль отводится левой ноге кверху от колена, такая-то – твоим яйцам. И любой, кто пробует возвыситься над остальными, ставит себя под удар. Мы с Чарли только закатывали глаза к потолку. Ты слышал – он что, серьезно? И какое-то время мы просто мирились, когда Мик упорно подгребал все под себя. Ведь если подумать, мы же провели вместе сколько уже – двадцать пять лет, пока все не начало всерьез накрываться. Так что позиция была такая: чему быть, того не миновать. Это случается со всеми группами, рано или поздно, значит, для нас настало время проверки. Устоим или нет?

Наверное, всем окружающим нас тогда – тем, кто работал над Undercover, – было довольно хреново. Агрессия и раздрай. Мы почти не разговаривали, старались не контактировать, а если контакт был, то в виде пререканий и подколов. Мик наезжал на Ронни, я его защищал. Под конец, когда мы уже дописывали альбом в Pathe Marconi, установился такой режим, что Мик приходил туда с полудня до пяти вечера, а я появлялся в полночь и сидел до пяти утра. Это были только первые пристрелки, война понарошку. Сам результат вышел неплохой, альбом приняли нормально.

В общем, Мик стал очень много о себе думать. Это у солистов сплошь и рядом. Известное заболевание, называется ССВ, синдром соло-вокалиста. Первичные симптомы проступали и раньше, но теперь болезнь перешла в тяжелую стадию. На стадионе в Темпе, штат Аризона, где Stones давали концерт, а Хэл Эшби снимал “Давай проведем эту ночь вдвоем”[241], на большом экране появилась надпись “Мик Джаггер и Rolling Stones”. С каких это пор? Мик держал на контроле каждую мелочь, и это был никакой не недосмотр шоу-продюсера. Кадры с этим потом вырезали.

Если к врожденному ССВ добавляется непрерывное ежесекундное облучение лестью на протяжении долгих-долгих лет, ты начинаешь верить тому, что слышишь. Даже если лесть тебе не льстит или ты вообще ее презираешь, она просачивается тебе в голову, она тебя меняет. И даже если ты не веришь ей до конца, ты говоришь: а что, если все остальные верят, не буду же я спорить. Забываешь, что это просто такая часть работы. Поразительно, как она может затягивать даже довольно разумных людей вроде Мика Джаггера, как они начинают серьезно верить в свою исключительность. Мне с девятнадцати лет всегда было не по себе, когда люди говорили: ты необыкновенный, – а ты при этом знаешь, что ни хрена подобного. Низко будет падать, парень. Я имел возможность наблюдать, как легко это болото засасывало других, – я сделался пуританином в этом отношении. Мне туда пути нет. Я лучше себя изуродую. Что я и сделал, в общем-то, – дал повыпадать кое-каким своим зубам. Не играю я в эти игры, я не из шоу-бизнеса. Я играю музыку – это лучшее, что я умею, и я знаю, что ее есть за что слушать.

* * *

Мик как-то сбился с шага, перестал доверять собственному таланту – и, как ни странно, в этом, видимо, и была причина его самонадувания. Все 1960-е Мик был невероятно обаятельным и юморным парнем. Естественным. Ты заводился, глядя, как он обрабатывает эти крохотные аудитории и голосом, и танцами; повороты, движения – просто заглядение, и работать с ним на одной сцене тоже было в кайф. И не было у него в этом ничего продуманного. Он просто зажигал, и никому не казалось, что он как-то там старается. Причем он до сих держится на уровне, хотя, по-моему, на больших сценах эффект размывается. Правильно, народу ведь надо одного – эффектного зрелища. Но совсем не обязательно, что это лучшее, что он умеет.