Жизнь Артемия Араратского

Во время служения всенощной, не справясь по церковному уставу, что в праздник сей пение стихов должно быть другое, сделал ошибку, начав петь обыкновенные стихи, и поправился уже тогда, когда пропели на другом крылосе. Архимандрит Карапет хотя сам смыслил весьма немного и без сомнения сделал бы то же, однако ошибку мою принял очень к сердцу. По выходе из церкви он, догнав меня, схватил с остервенением за руки и ударил чрез плечо о плиты, устланные по дорожкам, так сильно, что я лишился всех чувств и лежал, как сказывали мне, около часа, пока, узнав о сем, другие пришли и на руках отнесли к нему в келью. Глаза мои наполнились кровью, так что чрез трои сутки я совершенно был слеп, пальцы на руках все были расшиблены, и я весь был окровавлен. Мать моя, узнав о сем несчастном со мною приключении, несмотря на устав, запрещающий женщинам входить в монастырь, кроме двух раз в году в определенное время,[27] ворвалась туда и, взошед в нашу келью, пришла в совершенное отчаяние, увидев меня в таком положении, что и узнать почти было не можно. Она кричала на Карапета, называя его и всех монахов тиграми и бесчеловечными; что она воспитала сына своего и терпела для него все нужды и мучения не на тот конец, чтоб они убили его, и требовала возвратить меня ей так же здоровым, каким взяли: словом сказать, что она наделала в монастыре множество шуму. Обстоятельство сие тотчас дошло до патриарха, и мать мою без дальнего следствия приказали выгнать вон из монастырской крепости, с тем чтобы впредь туда ее не впущать, а Карапету сделан был выговор. Боля обо мне всею душою, обливаясь горькими слезами и наполняя воздух воплем, ходила она около стен монастыря, доколе не пришла от того в совершенное изнеможение, что после пересказывала она мне сама; я же в то время находился в беспамятстве и около двух месяцев не вставал с постели. — Меня лечили прилежно: глаза мои поправились скоро; на руки прикладывали пластырь и пальцы совсем зажили, кроме одного. — Для испытания оному причины приложили на него мясо рыбы кармирахайт, которая, будучи в пище превкусная, имеет в наружных средствах такое действие, что без всякого нагноения и почти без боли съедает мясо так, что обнажит кости и жилы. Посредством чего увидели, что сустав указательного пальца на левой руке был раздроблен и повреждена жила. Надобно было сыскать костоправа. Меня отправили с монастырским служителем в Ериван к одному армянину по имени Ревазу, жившему в армянской слободе Конд, т. е. высокий холм. Реваз считался там поверенным монастыря; он был хороший мастер медного и серебряного дела, знал также другие художества и был человек весьма неглупый и основательный. — По прибытии в Ериван к Ревазу я был столь еще слаб, что не иначе мог стоять на ногах, как опершись на что-нибудь. — Надобно было ехать в Герх-Булах, от Еривана верстах в 40, о котором помянуто выше и где находился известный в то время костоправ. Дорога была вся почти чрез горы и весьма затруднительна. Реваз, принимая во мне участие, не хотел подвергнуть меня трудностям сего пути и писал к костоправу, чтоб он приехал в Ериван; но он, будучи человек старый, не согласился принять беспокойства, тем более что дорога, кроме трудностей, сделалась еще и опасною от разных разбойников. По сей причине я прожил в Ериване с лишком месяц. На другой же день по прибытии моем к Ревазу случилось у него много гостей, между коими находилось человека три священников. — Реваз узнал от монастырского служителя, что я хорошо учился и какие имел способности. По сему священники захотели меня видеть. После обеда, когда все гости собрались в сад, позвали и меня. Они сделали мне вопрос о христианской вере. Стоя, прислонившись к дереву, я в ответ прочитал им все то, что только было мною выучено наизусть. Сей ответ мой продолжался очень долго, ибо я по болезненному состоянию моему скоро пришел в такое расслабление, что перечитал им, так сказать, по одной только привычке языка все следующие за тем вопросы и ответы, не чувствуя и не понимая не токмо того, что я говорил, но и самого себя. Гости, заметив напоследок мою слабость, остановили меня, обласкали и велели отвести в покои. По весьма ограниченному просвещению тамошнего народа я показался им больше, нежели ребенком, и даже необыкновенным. Во все время бытности моей у Реваза я пользовался благосклонностями и ласками как хозяина, так и гостей его, часто посещавших его дом. — Напоследок, когда я довольно оправился в моем здоровье, а дорога сделалась от разбойников несколько безопаснее, Реваз отправил меня в Герх-Булаг с собственным своим служителем. Палец мой был уже заросши, но костоправу показалось нехорошо; он положил, что для исправления надобно его снова сломать, что и сделал он во время моего сна. Почувствовав вдруг ужасную боль, я испугался до того, что одному только провидению божию должно приписать, что я совсем не помешался в уме. Сей костоправ был в самом деле человек довольно искусный и показал в том многие опыты; но с моим пальцем поступил неудачно и вместо исправления сделал еще хуже, нежели как он был. — Как бы то ни было, я выздоровел, возвратился к Ревазу и желал там остаться; но по повелению патриарха прислали меня взять — я отказался туда ехать, объявя, что после учиненного со мною тиранского поступка не могу более быть в монастыре. За мною прислали в другой раз и взяли меня против воли. В обратный путь поехали мы чрез деревню Паракар, где в близлежащей горе находится мыльная глина, которую бедные люди употребляют вместо мыла. По прибытии в монастырь на вопрос, хочу ли остаться в монастыре, я отвечал то же. Преподобные отцы вздумали исторгнуть мое согласие насилием. Они приказали меня бить по следам жидкими и гибкими палками. Это обыкновенное у нас наказание, которое производится большею частию так жестоко, что наказываемый лишится и голосу, и памяти. Оно называется фалаха и делается таким образом: на длинную палку привязывается посредине веревка обеими концами и составляет петлю, в которую вложа ноги того, кого хотят наказывать, завернут палку так круто, что никак уже ногами пошевелить не можно и что причиняет также жестокую боль, палку держат двое, поднявши почти в грудь; между тем наказываемый лежит на полу или на земле навзничь, а третий сечет ноги. — В продолжение моего наказания повторяли спрашивать меня, хочу ли остаться в монастыре; но я решился вытерпеть все и отрекался от монахов. Таким образом отделавшись от их преподобий, я благодарил бога, что не был убит и замучен до смерти. Меня вытолкали из монастыря с бесчестием, и я возвратился в Вагаршапат к своей матери, что происходило в 788 году весною, около мая месяца, когда у нас стоит прекраснейшее время. Я был тогда 14 лет.