Жизнь Артемия Араратского

Сагак каждую субботу призывал духовника, исповедовался и приобщался святых тайн; причем, говоря однажды о моем усердии и верности и называя меня сыном своим, убедительно наказывал духовнику, чтоб меня по смерти его беречь от всяких обид и притеснений и чтоб таковое ко мне его расположение и воля были бы известны всем. Он наверное ожидал, что меня будут подозревать в набогащении от него и, следственно, станут мучить, чтоб исторгнуть от меня нажитое. Во отвращение сего, дабы я мог иметь способы избегнуть напрасного страдания и всех гонений, он не жалел давать мне денег, чтоб наперед поправить все нужды моих домашних и обеспечить будущее мое положение; словом, чтоб в случае опасности, имея у себя деньги и не озабочиваясь состоянием родных моих, мог бы я удалиться из селения, не удерживаясь в нем какою-либо крайностию. Впрочем, таковое предусмотрение Сагака, открыв мне опасность будущего, ввело было меня в преступление, в котором, не желая скрывать своих погрешностей, признаюсь моим читателям откровенно. При всех милостях и попечениях обо мне благодетельного пастыря, рассуждая о будущей опасности своей, я признал за благо принять к отвращению того и собственные меры и на сей конец решился употребить во зло отеческую его ко мне доверенность. По собственным словам Сагака, я совершенно был уверен, что после него все оберут в монастырь и не дадут мне ничего не токмо лишнего, но и того, если что он по завещанию своему для меня назначит. Чем более убеждался я сею горестною для меня истиною, тем решительнее было мое намерение, чтоб употребить собственные меры к предупреждению таковой неприятности. Совесть моя действовала на сей раз весьма слабо или, правду сказать, совсем не действовала. Утвердив себя в мысли, что монахи, нимало не участвовавшие в трудностях жизни Сагака, еще менее меня имеют права на его собственность, взял я из вещей его один изумрудный перстень немалой цены; но, сделав сие похищение, не знал, куда с ним деться, — отдать матери я не смел и подумать, а брат, верно бы, отказался; наконец признал за лучшее отдать перстень на сохранение невестке, несмотря на бывшую между нами ссору. Я наказал ей залог моей поверенности хранить в тайне, польстив ее некоторыми обещаниями; но она как женщина не утерпела, чтоб не похвастать перстнем одной приятельнице. Тотчас догадались, что перстень подарен мною; а я без сомнения украл его у Сагака. По счастию, я узнал о сем приключении прежде, нежели успели донести о нем Сагаку. Выманив у невестки перстень под тем предлогом, что есть лучший, который хочу ей принести, положил его на свое место. Между тем некоторые из наших жителей, радуясь случаю меня погубить, пришли нарочно к нам в монастырь будто бы для получения от Сагака благословения; но, не смея сказать ему самому, уведомили о том монашествующих с прибавлением заключения, что я, конечно, многое уже покрал у него, а впредь могу еще и больше украсть. Коль скоро сие сведение дошло до моего благодетеля, то он, будучи во мне много уверен, не принял оного и даже начал проклинать тех, кои таковую напраслину на меня выдумали; он приказал мне подать ему шкатулку и как увидел, что изумрудный перстень цел, то еще более удостоверился в моей невинности. Я же с своей стороны благодарил бога, что не допустил остаться на моей душе такому бесчестному делу; но за всем тем, обличенный и пристыженный собственною совестию, долго я сокрушался о сем моем поступке и сознавался в оном бывшему в России архиепископом, нынешнему патриарху Ефрему.

Я продолжал пользовался милостями праведного старца, получал от него деньги и служил ему с сугубою ревностию. Напоследок, в начале марта 1795 года, патриарх Лука и многие епископы и монашествующие по обыкновению отправились в Ериван на великий персидский праздник, Навруз-Байрами называемый и отправляемый 10 числа того же месяца. Патриарх, посещавший Сагака чрез каждые две недели, не оставил и на сей раз заехать к нему, но нашел его тогда уже в великой слабости. Посему, предвидя скорую его кончину, просил его дать ему свое благословение и простить те неприятности, кои от него были Сагаку оказаны, говоря, что они, может быть, более уже не увидятся. Сагак отвечал ему на сие, что он, по закону христианскому, старался только о том, чтоб соблюсти пред ним всю свою подчиненность, и с благоговением к великому сану его и чиноначалию оказывал ему всегда должное уважение и повиновение; пред последними же минутами жизни моей, продолжал он, прошу ваше святейшество об одной только для себя милости, чтоб сего служащего мне, указывая на меня, принять под защиту свою и не допустить его по смерти моей ни до каких обид и притеснений. — После сих слов патриарху ничего не осталось говорить, как только обещать исполнить последнюю его просьбу. Его святейшество, тут же обратившись ко мне, обнадежил, что он меня не оставит и сделает после хорошее награждение, но чтобы я между тем продолжал оказывать архиепископу мое усердие и помогал бы в его слабости.