Жизнь Артемия Араратского

Староста хотя и представлял обществу, что я ни в чем пред ними не виноват, но не более мог успеть своим предстательством, как только в том, чтоб не отсылали меня на съезжую, а пристанища при церкви я должен был лишиться. Он не мог другой оказать мне помощи, как только велел мне всегда приходить к нему, когда я буду иметь нужду в хлебе, да и то тихонько, и даже хотел в случае сделать мне месячное положение на пропитание. Принять же и держать меня у себя было бы дело для него опасное; ибо таковым поступком показал бы, что идет противу всего общества; а более бы озлобил тамошнее наше духовенство, которое составляло главных моих неприятелей. — "Они, — говорил староста, — исключая немногих, всегда стараются свои обиды отмстить втрое-вчетверо и сколько возможно и для того будут искать всех случаев сделать мне огорчение и зло, коль скоро я окажу тебе явное покровительство". Утром пошел я к священнику Луке и объявил ему мое горе. Он присоветовал мне наняться в работники к виноградным садам за обыкновенную тогда плату в 6 месяцев 50 рублей, с каковыми деньгами по зиме я могу сделать для своей пользы какой-нибудь оборот, и в тот же день отрекомендовал меня одному тамошнему жителю, заказанную плату, что происходило на первой неделе великого поста. Я тогда же переселился в сад, находившийся от города в 7 верстах. Но как мне, видно, суждено беспрестанно испытывать разные приключения, то и здесь я не избег их. Садовник при первом шаге спросил меня, умею ли я что делать и обходиться с садом; я отвечал, что в нашей стороне довольно знал хорошо садовое искусство, но что здесь на первый случай всякое дело надобно мне прежде рассмотреть. Злобная зависть обняла всю его душу, что хозяин положил мне такое жалованье, когда я должен еще учиться, и ругал меня без милосердия. Я упрашивал его не один раз с возможною убедительностию и даже со слезами, чтоб он мне показывал, но все осталось тщетным, и сей жестокий человек пребыл неумолимым. Я нарочно хаживал в другие сады и, сколько возможно было, старался замечать, что мне было нужно. А садовник между тем не давал мне ни же одной минуты спокойной и, не удовольствуясь ругательствами, часто и бивал; кормил худо, а при том ни одного куска не съедал я без слез. Однажды я решился уже сказать ему, что он и сам также много может быть терпел, будучи из пленных, что он не сам по себе все узнал, а тоже какой-нибудь добрый человек ему показывал и что, судя по себе и боясь бога, поступал бы равным образом и со мною. Но он вместо того, чтоб убедиться моими представлениями, счел слова мои дерзостию и прибил меня еще более прежнего, а потом оказывал сугубую ревность в притеснении, так что я почти и ночью не имел покоя. Мне было скучно и то, что шесть недель не был я в церкви, а напоследок потерял все мое терпение и, в вербную субботу услышав в городе благовест к вечерне, оставя сад, ушел в город. Прежде всего пришел в церковь, а после явился к священнику и объяснил мое положение. С искренним сожалением о моем претерпении он признался мне, что по тамошним несносным жалам, а особливо от комаров должно бы было мне сносить летнюю работу, и предложил мне определиться в военную службу и отправиться с российскими войсками в Персию, где в каком-нибудь случае я по известной ему верности моей и усердию могу быть употреблен с пользою, говоря, что главнокомандующий войсками граф В. А. Зубов — человек весьма милостивый и добродетельный и что он сам будет обо мне просить находящегося при нем волонтера и переводчика, а из армян майора С.[90] ... — Предложение сие я принял с радостию, и добрый священник тот же час пошел к сказанному майору и ходатайствовал за меня сколько мог, г-н С...... дал священнику честное слово сделать меня счастливым, потому более, что люди, знающие тамошние места, язык и обычаи, как он говорил, действительно будут нужны. — Насказал притом ему весьма много о важности своего поста и о наградах, какие может он делать по заслугам каждого, которые будут находиться в его свите, что в его возможности состоит удостоивать их и к награждению чинами или по смерть пенсионами, кроме того, он может еще награждать их и из собственных доходов с крымских деревень (которых по поверке не оказалось) и что особенно мне, если я буду верен и усерден, по уважению к таковому обо мне ходатайству, положит он пенсиона по 1000 рублей в год и, словом, сделает со мною то, что все армяне удивятся; добрый священник по простоте своего сердца весьма скоро поверил сим обещаниям и, прибежав домой запыхавшись, со всею торопливостию и восторгом высказал мне будущее мое благополучие и в ту же минуту хотел меня отвести к Г. С. Сим неожидаемым известием я приведен был в восхищение, однако желал прежде рассчитаться с кизлярцем за полтора месяца моей работы в его саду, на что священник едва согласился, опасаясь, чтобы между тем другой не воспользовался моим счастием. Кизлярец, несмотря на то что я против воли оставил его сад, не уважая ни трудов, ни моего мучения, ни же моей нищеты, отказал в удовлетворении меня с грубостию, потому что я не выжил у него срочного времени. Священник не дал мне ничего с ним говорить и тащил скорее к С. — У него нашли мы многих из кизлярских армян, которые приходили к нему засвидетельствовать свое почтение. Он занимался в это время пересчитыванием ассигнаций своих и повторял сие несколько раз, может быть, для того, чтоб показать себя человеком, готовым рассыпать на всех свои благодеяния и щедроты или занятым важными расчетами. Потом, когда священник со всею униженностию представил ему меня, то он наперед спросил, сколько я хочу жалованья, и вдруг, за сим избавив меня от труда отвечать, сказал: "Ну, ты можешь надеяться получать по тысяче". — Это привело меня в такой восторг, что все члены мои трепетали от радости, и я обещал ему всевозможное усердие и верность к службе до последней капли крови. — Он спросил меня, знаю ли я по-французски, или хотя по-немецки, или на другом каком европейском языке. Я, чтоб избавить его от дальнейшего труда, сказал ему, что я персидский уроженец и знаю только армянский, персидский и турецкий. Армяне спросили его: что он, конечно, знает все те языки, о которых меня спрашивал? "Да", — отвечал он, и все только ахнули. После сего С. рассказывал нам всем, пред ним предстоящим, что он, в каких важных и известных делах был употребляем и какие воздаваемы была ему почести. Все верили его басням без малейшего сомнения и были приведены в удивление его знаменитостию, а особливо 2. {Немалый повод подало мне верить от него мне обещанному и то, что я, никогда еще не видав пудреных голов и сочтя потому Г. С. седым, думал про себя, неужели такой почтенный пожилой человек станет меня обманывать?} Священник, откланявшись ему, поручил меня его покровительству и милостям и, с чистосердечным умилением благословив, пожелал мне счастия, и таким образом я остался у Г. С. Он принял к себе еще четырех армян. Один из них, как я после узнал, промотал все отцовское имение в Астрахани, другой был цирюльник Енок, не имевший почти вовсе никакого понятия о своей религии; третий был известный по Кизляру бездельник; а четвертый — великий ябедник и лжец, хотя все они были большие охотники наливаться вином, но первый из них превосходил в том прочих своих товарищей. С. назначил мне должность, чтоб следовать в походе вперед и по назначению квартермистра разбивать колмыцкую его кибитку, или палатку, а потом кормить лошадей. Для научения меня несколько раз велел он ее ставить, собирать и укладывать на арабу, а потом заставлять меня делать то же, чтоб научиться совершенно. — Из такого поручения, сколько ни поздравлял меня священник с моим благополучием, я не мог предвидеть оного, и со дня на день более стал сомневаться в том и, наконец, решился объясниться о сем с самим священником, заметив ему при том и о свойствах людей, составлявших свиту С. Но он успокаивал меня тем, что, может быть, Г. С. делает надо мною испытание, и потому уговаривал потерпеть и ожидать развязки.