Жизнь без головы

Однако, невзирая на магический, на невероятный характер этого видения, оно не было ни сном, ни мистическим откровением. Напротив: я ощущал его как внезапное пробуждение от сна обычной жизни, как окончание сновидения. Это была фосфоресцирующая реальность, вконец освобожденная от замутняющего ума. Это было долго откладывавшееся открытие очевидного. Это был момент ясности в запутанной истории жизни. Это был конец бойкота, которому я с раннего детства подвергал нечто, что я не мог заметить, ибо был слишком занят, или слишком серьезен, или слишком напуган. Это было честное, некритическое отношение к некоему факту, от которого я так долго отворачивал лицо - тому факту, что у меня нет лица. В общем, это было просто, понятно и прямолинейно, вне споров, мыслей и слов. Кроме самого ощущения, не возникло никаких вопросов или ассоциаций, если не считать чувств спокойствия, тихой радости и избавления от невыносимой тяжести.

2. Понимание увиденного

По мере того, как ошеломление от моего Гималайского открытия постепенно улетучивалось, я принялся описывать его сам для себя примерно следующим образом.

Раньше я, не вдаваясь в детали, так или иначе представлял, что я населяю свой дом-тело, и выглядываю наружу через два маленьких круглых окошка. Теперь оказалось, что всё совершенно не так. Когда я гляжу вдаль, как я могу догадаться, что у меня именно два глаза, а не три, не сто, или ни одного? В сущности, только одно окно наличествует по эту сторону моего фасада, и это окно широко распахнуто, огромно и не имеет рамы, причем никто не выглядывает из него. У какого-либо другого человека есть глаза, а также лицо, как их обрамление; у этого - никогда нет.

Следовательно, существуют два сорта людей, два кардинально различающихся вида. Первый, которого я знаю бесчисленное количество представителей, с очевидностью имеет голову на плечах (под "головой" я разумею непрозрачный цветной волосатый шар двадцати сантиметров в диаметре, с разнообразными отверстиями), в то время как второй, которого мне известен лишь один представитель, совершенно очевидно не имеет такой вещи на плечах. Подумать только, что до сих пор я не замечал такого существенного различия! Словно жертва продолжительного приступа душевной болезни, или пожизненной галлюцинации (под галлюцинацией я имею в виду, как написано в словаре, кажущееся ощущение предмета, на самом деле отсутствующего), я неизменно думал, что я практически идентичен всем остальным людям, и никогда не определял себя как живущее без головы двуногое животное. Я закрывал глаза на то, что всегда присутствовало, и без чего я действительно незряч - на этот чудесный заменитель головы, эту безграничную ясность, эту сияющую и абсолютно чистую пустоту, которая, тем не менее, сама есть (скорее есть, чем содержит) всё, что попадает в мое распоряжение. Поскольку, как бы внимательно я ни присматривался, я не нахожу даже того белого экрана, на который спроецированы горы, и солнце, и небо, или того чистого зеркала, в котором они отражены, или прозрачной линзы или глазка, через который они рассматриваются - не говоря уже о том, что я не нахожу того человека, которому всё это показывается, или хоть какого-нибудь зрителя (любого сорта), которого можно было бы отличить от самого зрелища.

Ничто, ничто не вмешивается, даже не мешает то обескураживающее и ускользающее препятствие, которое называют расстоянием: кажущееся безграничным голубое небо, белизна снегов с розовыми тенями, сверкающая зелень травы - как могут они быть "далеки", когда нет ничего, от чего можно было бы быть вдали? Пустота вместо головы сопротивляется какой-либо локализации и ограничению: она не круглая, не маленькая или большая, и даже не находится в одном месте более, чем в другом. (Впрочем, если бы голова даже и существовала, и я бы приложил начало очень длинной линейки к вершине горы так, чтобы линейка проходила непосредственно мимо моей головы, то в этот момент я не смог бы прочесть, какое деление на линейке попадает на мою голову, ибо, как я не вижу свою голову, так я не смог бы увидеть и линейку.) На самом деле, цветные фигуры ландшафта показывают себя просто, без таких осложняющих приемов, как близко или далеко, это или то, мое или не мое, увиденное мною или просто данное. Любая двоякость - какой-либо дуализм субъекта и объекта - исчезла, ибо при таком положении вещей ее некуда втиснуть.

Такие мысли посетили меня после видения. Впрочем, стараться отлить этот личный, непосредственный опыт в форму тех или других слов означает исказить его тем, что усложняется то, чего не может быть ничего проще: чем дольше мы затягиваем посмертное вскрытие, тем более мы удаляемся от живого оригинала.