Жизнь без конца и начала

Он бы, наверное, выиграл, но мальчишки вдруг ни с того ни с сего затеяли драку — везунчиков не любят, все на одного набросились остервенело и еще орали: жид, жидюга, жадина. Это Ося — жадина? Он собирался всем раздавать мороженое. Избитый, весь в синяках, с заплывшим глазом и перебитыми фалангами двух пальцев правой руки, Ося не унывал и, когда через несколько дней мы покупали с ним на станции мороженое, сказал тете Тамаре: «А я чуть не выиграл всю вашу тележку». Вид у него был аховый, тетя Тамара посмотрела жалостливо: «Да уж куда тебе». Ося ничуть не обиделся: «Выиграю, выиграю», — пообещал.

И выиграл.

Для начала построил большой дом на месте старой развалившейся отцовской хибары — двухэтажный, низ из красного кирпича, верх бревенчатый, шесть комнат, большой зал с камином, две отдельные ванные и три туалета на первом и втором этажах, кухня, гостиная как застекленная терраса, напичканная современной бытовой техникой вплоть до СВЧ-печки и посудомоечной машины, и открытая летняя терраса с большим круглым столом под брезентовым навесом от дождя и солнца.

Не дом — дворец, в начале эры перестройки и гласности — невидальщина. Соседи, ближние и дальние, как в музей приходили, снимали обувь на пороге и, шушукаясь между собой, шлепали по лакированным половицам, кто в носках, кто босиком — ахали, вздыхали, руками всплескивали и завидовали. Кто естественной летучей завистью — живут же люди, мне такое и не снилось! — и уходили в свои будни, унося погасающее постепенно впечатление, будто в театре или кино побывал. Другие завидовали въедливо, люто, буквально заболевали, зависть глодала изнутри, отравляла весь организм, вызывала изжогу и бессонницу и перерождалась, как доброкачественная опухоль в рак, в ненависть к Осе.

А он ничего не замечал. Никогда не вспоминал, как жестоко был избит мальчишками из своей дворовой команды, которых считал друзьями, и безоглядно раздавал мороженое.

Всех поселил в новом доме.

Отца Исаака Моисеевича, инвалида войны на костылях, с протезом правой ноги от бедра, невыносимого брюзгу и зануду. Его жену тетю Настену, добродушную, беззлобную, всегда улыбчивую, с ямочками на щеках и на подбородке, тети Настениного тридцатилетнего сына-дауна Даню, тоже непрерывно улыбающегося и воркующего, как голубь, какую-то неразборчивую песню. Ося любил и жалел отца, обожал тетю Настену, мать бросила их — Осю, сестру Фаину и отца, когда Ося был совсем маленьким. Ничего не осталось в памяти, а отец сжег все фотокарточки и материнское тепло, сладкий запах родного женского тела, уютного, мягкого как пампушка — это Настена: от всех страхов, болезней, тревог уткнуться лицом в ее живот и успокоиться. Даню Ося тоже любил, как любят дитя малое, несмышленое, открытое и абсолютно уязвимое в своей незащищенности. Он бы убил любого, кто причинил Дане какое-то зло.

В новый дом Ося перевез свою родную сестру Фаину с тремя детьми погодками: мальчик — девочка — мальчик от эстетствующего алкоголика Игоря Квашнина, доцента кафедры МГУ, Осиного однокурсника, несбывшуюся надежду курса, употребляющего исключительно полусладкое шампанское по три бутылки в день, что составляло в месяц как раз сумму его преподавательской зарплаты без учета подоходного налога, то есть три бутылки ежемесячно пил уже не за свой счет, а из семейного бюджета, не внося туда ни копейки. Измученная Фаина не чаяла избавиться от мужа, и Игоря на порог Осиного дома не пустили.

Еще Ося привез из Умани двух одиноких и бездетных папиных сестер — глухонемую от рождения тетю Дину и почти ослепшую к старости тетю Риту, обеим было за девяносто.

Возникла невесть откуда и родственница матери. Маленькая старушка часто-часто моргала глазами и без умолку тараторила, рассказывая всем, кто оказывался рядом, что целый год кормила мальчика из бутылочки с соской и качала на этих вот руках, выпячивая при этом высохшие трясущиеся старческие руки. Осю называла Мосей, отца Сеней, а имя матери вообще не называла. То ли запамятовала все, то ли перепутала, но жить в доме осталась.

И не только она.

Ося же собирался раздать целую тележку с мороженым, поэтому построил еще один дом, чтоб жили все рядом, по-родственному, как в большом муравейнике.

Так Ося хотел.

И в занятости своей не замечал, что внутри муравейника происходит.

Снег валил с такой силой, что, обернувшись назад, Соня не увидела своих следов, а впереди колыхался тяжелый белый занавес. Однажды что-то подобное она видела в бабушкином райском саду, когда налетел ветер и сорвал с яблонь все лепестки разом — сделалось белым-бело, ничего не видно, только белый зыбкий занавес, как огромное привидение. Стало страшно, но на крыльцо вышла бабушка, встала рядом, положила руку на плечо, и тут же выплыло солнце, и Соня вспомнила, что привидений не бывает, о них пишут в книжках, чтобы пугать непослушных детей.

И сейчас вокруг нее кружилось, чуть завывая, обдавая холодным дыханием, и застило все вокруг что-то белое, живое, бесконечное. Только что Соня проложила простой и четкий маршрут: Маркс — Энгельс — Ленин — Ося.

Теперь эта схема казалась бредом.