Жизнь без конца и начала

Не было Михася рядом, когда немцы по домам за евреями охотились, и соседи выдали Зару и Зинушку, девочку трехгодовалую. Ясно, что выдали — к полицаю в дом не пошли бы, он на них и документы выправить успел на украинскую национальность. Но сей прекрасный мир полон доброхотов — выдали-таки Зару с Зинушкой немцам. Кто-то выдал, а кто-то другой кинулся искать Михася. Но не успел Михась. Опоздал. Лишь издали увидел в первых рядах колонны огромную копну Зариных курчавых волос и золотую Зинушкину головку. Солнышко и Тучка — два самых дорогих ему существа на белом свете.

Без них жить было не для чего. Сразу хотел застрелиться и вдруг — как кипятком обожгло: вспомнил про Гретту, которая не уехала без сестры, осталась, чтобы в случае чего до конца быть вместе. Господи, Всемогущий и Милосердный, неужто на то Твоя была воля? Не успел и Гретту спасти Михась. Снова опоздал. Видел, как умирала, неотрывно глядел, будто окаменел, и жить остался, чтобы спасать евреев, жизни своей не щадя, спасать, не зная имени и фамилии. Спасать, чтобы жили и чтобы все узнали, кому рассказать смогут, что произошло в те черные дни.

Вот так и до меня дошло. Ни Михася, ни Гретту, обнаженную розовую Маху, ни Тучку-Зару, ни Солнышко-Зинушку — никого не знаю. А боль, когда вспомню о них, такая, будто вчера родных потеряла.

И слабоумный Лазарь среди них.

Жмется сзади к Гретте, прячется, дрожит от страха, икает. А офицер немецкий разглядел ее в толпе, подошел почти вплотную, ноги широко расставил, и улыбка похотливая кривит губы. Гретта с ненавистью глядит ему прямо в глаза, с лютой ненавистью. Он руку протянул и рванул платье у нее на груди — о-цо-цо! и языком зацокал, обнажив гнилые зубы. О-цо-цо! Грудь розовая атласная, шея, как шелк. Порвал на ней платье и отшвырнул в сторону. Стоит Гретта почти голая, Лазарь обхватил ее сзади руками, ногтями впился в мягкий живот, скребет, царапает и прижимается к ней все плотнее — совсем обезумел от страха.

Немец дернул его за плечо, вперед вытянул и выстрелил прямо в сердце. Ой — выдохнул Лазарь и упал к Греттиным ногам. Она на колени опустилась, голову слабоумного Лазаря приподняла, по-матерински прижала к обнаженной груди, глаза ему ладонью закрыла, пошарила руками по земле, нашла два камушка и положила на прикрытые веки.

Поднялась полуголая распутная, жаркая женщина, и плюнула немецкому офицеру в лицо. Вздрогнул от неожиданности, достал из кармана кителя белоснежный платок, утерся и снова выстрелил несколько раз подряд. Красные струи потекли по розовой атласной коже, Гретта покачнулась, плюнула еще раз и, раскинув руки, как крылья, упала на слабоумного Лазаря, накрыв его своим телом, спасая от всех грядущих бед — навсегда. Мог ли когда-нибудь мечтать о таком счастье людьми и Богом забытый Лазарь?

Счастье оно ведь тоже разное обличье имеет.

И все это видел Михась, золотой украинский парень, самой высшей пробы. И окостенели пальцы, сжимающие приклад винтовки.

И я вижу. И плачу, и бормочу какую-то молитву, и одновременно думаю: «Господи, где же ты был, Всесильный, Всемогущий… где?»

Плачу и бреду куда глаза глядят — подальше от этого места, от большой еврейской могилы, где как в коммунальной квартире после грандиозного скандала — тишина и полный мир. На веки вечные. Лежат вповалку, в обнимку, не стыдясь ни своей, ни чужой наготы — будто одна мать родила всех. Одна нежная, добрая многострадальная еврейская мама.

Ухожу все дальше, а вижу и слышу яснее: переплелись руки, и кто-то шепчет — не бойся, я с тобой, обними меня крепче, закрой глаза… колыбельная оборвалась на полуслове… молитва вырвалась из ямы в поднебесье… одинокое холодеющее плечо обняла одинокая чья-то рука… Лиц уже не разобрать, но вместе не так страшно, и не стыдно спросить у Бога: за что? За что меня? — наверное, думал каждый. А столетнего старца, которого несли к могиле на руках, а он озирался по сторонам с виноватой улыбкой на лице и кивал всем головой: то ли прощался, то ли прощения просил — за что? А нерожденное дитя, оцепеневшее от ужаса в материнской утробе за мгновение до выстрела, — за что? А всех вместе — за что, Господи?

Плачу и оглядываюсь назад, и обнимаю всех, и люблю. И никогда никого не забуду.

Святая троица

Пинхус-Лейб Кантор, двоюродный брат моего деда Вольфа. Правильнее называть его ребе Пинхус-Лейб Кантор. Ребе — духовный наставник, глава еврейской общины. Пинхус-Лейб всегда носил ермолку и черный длиннополый сюртук — лапсердак. Лицо круглое, волосы рыжие, как медь, глаза — светлые, пронзительные, прямо в душу заглядывают. Если спросит о чем-то — соврать не удастся.