Жизнь без конца и начала

А Пинхус-Лейб, Рахель и Зиновий вернулись в родной город как раз перед самой войной — весной сорок первого. Почти семь лет их не видели, не знали, живы ли, в каких краях голодают-холодают, горе мыкают и чем вся эта эпопея кончится.

Начало-то на глазах у всех происходило: в тридцать четвертом году арестовали Пинхуса-Лейба по доносу за содержание тайного молельного дома. И это было сущей правдой. В Григориополе, где прежде жили братья Вольф и Пинхус-Лейб, Пинхус был кантором в синагоге, послушать его съезжались по праздникам из дальних местечек — божественный голос имел Пинхус, божественный. Это говорила даже моя зловредная бабушка Дора, а уж она доброе слово даром ни о ком не скажет.

Когда вся семья перебралась в Одессу, Пинхус-Лейб со своей красавицей дочерью Рахелью поселился в небольшой квартирке на Молдаванке. Дверь, занавешенная марлей от мух, выходила прямо в подворотню, в квартирке было сыро, темно, два окна единственной комнаты упирались в глухой каменный забор, огораживающий дворик. Рахель устроила крошечный садик в узком промежутке меж двух стен. И в доме уют навела, вкусно пахло какими-то пряностями, ванилью, корицей и медом, Рахель часто пекла в чуде на примусе.

Спаленка, где две кровати разделяла плотная гардина, закрепленная на круглой палке под потолком, кухонька с рукомойником, примусом и обеденным столом на двоих. И отдельно от всего за самодельной картонной стенкой-перегородкой — молельный дом ребе Пинхуса-Лейба, где, собрав миньян, то есть десять совершеннолетних мужчин, проводил он ежедневные, субботние, праздничные, поминальные, свадебные и другие ритуальные обряды. Средоточием еврейского духа был дом ребе Пинхуса-Лейба и его дочери красавицы Рахели. Это знали все, но относились по-разному.

Про жену Пинхуса-Лейба ни слова, ни намека не дошло, будто ее и не было, будто Пинхус-Лейб свою Рахель в капусте нашел. И любили отец и дочь друг друга больше жизни, что и доказали впоследствии беспримерным своим поведением.

Не было большего огорчения для Пинхуса-Лейба, если его сокровище, красавицу дочь, назовет кто-то не по небрежению даже, скорее по привычке, как принято было во многих семьях, — кто Ралей, кто Ролей, а то и Ралькой или Ролькой. Сокрушенно вздыхал ребе, гордо вскидывал голову, устремлял глаза горе, борода при этом топорщилась сердито, укоризненно, любому не по себе делалось за неосторожно сорвавшееся слово, а ребе только скажет тихо:

— Мою дочку зовут Рахель, как праматерь нашу. Рахель.

Никто и не возражал — ни злобы, ни какого дурного умысла против Рахели ни у кого не было, слова неприязненного о ней ни разу не сказали даже самые злые языки. О Рахели, как о святой, — никогда.

А после ареста ребе Пинхуса-Лейба — подавно. Она же силой вынудила гэпэушников взять ее вместе с отцом, у них и ордера на нее не было.

— Я ему во всем помогала, — твердила упрямо и тихо, заслоняя собой отца. — Я свечи зажигала, я кидуш делала, я мацу и халу пекла, без меня у него ничего не получилось бы, не отдам его вам, вместе пойдем.

Сосед-выскочка гэпэушник Колька Пупко, влюбленный в Рахель с детства, долго отговаривал ее, орал, наганом грозил, умолял, на колени падал:

— Ну куда ты, Ралька, рвешься, одумайся, Пинхус старый, его, может, и пощадят как-нибудь, а то и вовсе отпустят, что с него проку… но ты, Ралька, Ралечка, ты красавица такая, ты пропадешь там, они из тебя все соки выжмут… ты понимаешь меня? — И в глаза заглядывал, словно передать хотел без слов то страшное, что виделось ему про Рахелино будущее. — Сиди дома, Ралечка, ждать отца будешь, много ли старику за домашнюю синагогу дадут, Ралечка. Да и какая это синагога, смех один.

Тут Пинхус-Лейб шагнул вперед, прикрыл собою дочь, как только что она его прикрывала, и спокойно произнес:

— Не твое это дело, Николай, обсуждать нашу синагогу. Синагога — священный дом для еврея. Не суди о том, чего понять тебе не дано. И никогда ни перед кем не ползай на коленях, Николай. Поднимись и делай свое черное дело, раз совесть свою наказал. Богу не забудь помолиться, чтобы простил.

Тут ребе вскинул голову, глаза — горе, борода вздыбилась:

— А дочку мою зовут Рахель, как праматерь нашу. Рахель. Запомни раз и навсегда.

Так и пошли вдвоем, держась за руки. И гэпэушники во главе с Колькой Пупко — следом.

Соседи видели эту процессию, тайком сквозь занавески подглядывали.

Почти на семь лет пропали ребе Пинхус-Лейб и Рахель и вдруг объявились, как ушли, держась за руки. Только ушли вдвоем, а вернулись втроем: Пинхус-Лейб в ободранном ватнике и некоем подобии ермолки на голове, красавица Рахель, изнуренная, бледная, с безмерной скорбью в глазах и мальчонка, маленький чернявый и светлоглазый — вылитый ребе Пинхус-Лейб, с первого взгляда видно — не ошибешься. Зовут Зиновий-Пинхус, а откуда взялся, чей? Может, тоже в капусте нашли.